Элхе

Не смей оправдываться!

Летний день. Полдень. Люксембургский сад тонет в запахе свежескошенной травы и ждет грозу.

Я ненавижу дождь. Так уж сложилось, что все самые большие неприятности в моей жизни случались в дождь. Хочется скорее уйти из парка, но по расписанию у Франсуа прогулка два часа.

Ему надо гулять. Прогулки ему нравятся. Ему нужны положительные эмоции.

А что нужно мне?

Я иду рядом с его коляской. Это очень хорошая коляска, он вполне может и сам на ней ездить, но один он боится. Страх - это отрицательная эмоция. Отрицательные эмоции тормозят восстановление.

Я иду рядом. Со мной ему ничего не страшно.

Пока Франсуа почти не видит: у него сильные ожоги сетчатки, они достаточно старые и восстановить полностью зрение очень сложно. Он плохо двигается, это из-за множественных травм, но врачи сделали все что могли: заменили некоторые кости и суставы на новые, но опять же слишком много времени прошло, многие мышцы атрофированы и восстановление идет медленно. Если мышцы не будут восстанавливаться в нужном темпе, их тоже заменят на искусственные, и Франсуа поправится. Станет наполовину роботом, но поправится и проживет еще очень долго. Сто лет назад он бы умер, но сейчас медицина шагнула далеко вперед. Врач так и сказал – проживет еще очень долго. Целую жизнь.

Сейчас я иду рядом с его коляской. Он говорит. Говорит много. Он привык много говорить. Он все время говорит одно и тоже. Жалуется на боль. Обвиняет меня в том, что сегодня слишком душно, что сок, который он пьет, недостаточно холодный, что трава пахнет слишком сильно и ему не нравится, потому что у него аллергия.

Я научилась его не слушать, тем более что слушатель ему не требуется. Я просто всегда рядом. Потому что не может быть по-другому, это из-за меня он такой. Мне никогда не оправдаться перед ним. Это бессмысленно

- Почему ты со мной не разговариваешь? Ты совсем меня не слушаешь!

- Ну что ты, – я улыбаюсь ласково - он же болен.- Я слушаю тебя внимательно. Хочешь другой сок?

- Не хочу! Не хочу дурацкий сок! Я хочу в тень! Слишком жарко!

Я киваю, я еще раз показываю ему, как управлять коляской. Он плохо все запоминает. Это простительно в его положении. Починить тело проще, чем психику. Мы подъезжаем к большой тенистой липе. Сквозь листочки просвечивает солнце. Очень красиво, как на картинах импрессионистов. А он, наверное, не видит. По моей вине.

- Где ты вчера была?

Он всегда это спрашивает. Это нормально.

- Дома, милый. Я читала, помнишь?

- Ты лжешь! Читают книги! У тебя была не книга в руках, а коммуникатор!

- Ты заметил? Как хорошо! Ты с каждым днем видишь все лучше…

- Не увиливай! Это был коммуникатор! Ты с кем-то переписывалась!

- Ну что ты,- я улыбаюсь. Я совершенно спокойна.- Я просто читала электронную книгу.

- Ты врешь!

Я молчу. Я не хочу ему отвечать. Я знаю, что эти разговоры всегда одинаково заканчиваются. Скоро будет гроза, Франсуа это чувствует, и у него портится настроение. С ним бывает тяжело перед грозой.

И в ясные дни.

И в полнолуние.

И в пасмурную погоду.

И когда ветрено.

Всегда тяжело.

- Не смей оправдываться! – он почти кричит, и на нас начинают оглядываться. - Ты лживая тварь!

Я успокаиваю его, пытаюсь погладить по голове, но он беснуется, машет руками. Пытается ударить. Он еще громче кричит, грязно ругается, потом начинает плакать. Потом, накричавшись и наплакавшись, засыпает. Все как обычно.

Небо темнеет, я иду рядом с его коляской к флаеру. Сажусь за руль и еду домой. Мы живем в Бобиньи́.

На обед у нас овощной крем-суп. Франсуа капризничает и требует устриц. Он не любит крем-суп, особенно овощной, но я ничего не могу с этим поделать, у Франсуа диета.

Я уговариваю его съесть несколько ложек.

Но потом начинается дождь. Он боится дождя и грома.

Я опускаю шторы. Я включаю музыку. Ему нравится музыка, он слушает и дремлет. И только иногда вздрагивает, когда за окном гремит.

Я пью чай, пока он спит. Я люблю кофе, но Франсуа его нельзя, если он услышит его запах, он будет требовать и кричать. Я пью чай.

На столе на кухне утренняя газета. Их приносит Пьер, симпатичный мальчик, очень похожий на Нейтана. Пьеру тринадцать, он помогает отцу-почтальону. Я оставляю ему монетку на полочке возле двери.

Я всегда читаю газеты, может быть, потому, что Франсуа не может их читать.

Там пишут о жизни. Об экспедиции на Марс. О предвыборной гонке. О премии в области робототехники. О создании нового заповедника в Южной Африке.

Страницы светской хроники я не читаю. Мне неинтересно.

Газета дочитана. Чай допит. А дождь все идет.

Франсуа проснулся и скучает. Я приношу ему стеки, столик для работы и пластилин. Он не может рисовать, но он по-прежнему художник и лепит. Лепит он всегда одно и тоже. Один и тот же бюст. Тонкие нахмуренные брови, хищный профиль, резко очерченные, презрительно изогнутые губы, изящная линия челюсти и скул. Портрет человека, который никогда не оправдывается.

Он никогда не оправдывался. Не пытался даже. Только улыбался, опускал ресницы и шутовски кланялся. Он благодарил за комплименты в ответ на оскорбления. Его никогда не мучила совесть. Поэтому он продолжает жить, а я искупаю, чью-то вину. Свою или его? Я не знаю.

Франсуа сминает скульптурное лицо, сжимая ладонь. Он делает это с такой злобой и с таким явным страданием, что мне неприятно на него смотреть.

Я так виновата перед ним. Перед этим больным, изломанным человеком. Это из-за меня он ввязался в эту историю.

Я не знаю, как можно оправдать себя. Чем можно оправдать все его страдания? Сначала ужасные травмы, потом годы одиночества на лунной базе. Это ужасно. Это непростительно Я не знаю. У меня нет готовых ответов.

Но теперь, когда я живу этой жизнью почти два года, у меня появился вопрос, – почему Абихан его не добил? Почему не пристрелил? Оставил жить? Почему не приказал ликвидировать потом, после войны?

У меня нет ответа. Но вопрос я задаю все чаще.

-Кэти! Кэти я хочу коньяка!

- Франсуа, милый мой, тебе нельзя алкоголь.

-К черту! Дай мне конька! Я хочу сейчас же!

Он швыряет в меня стеками, пластилином, столиком. И откуда у него столько сил? Опять истерика. Надо быть терпеливой. С больными людьми терпение очень важно.

- Сейчас, дорогой, успокойся.

Я ухожу на кухню, наливаю в бокал чаю и капаю несколько капель алкоголя. Обычно он не чувствует обмана. Но не в этот раз. Он продолжает кричать и грязно ругаться до конца дня. Это становится тяжело выносить. Я молчу. Я не слышу. Я ухожу на кухню.

***

Полдень. Люксембургский сад. Запах травы почти не чувствуется. На небе облака. Свежо. Я иду рядом с инвалидной коляской. Настроение у Франсуа сегодня хуже, чем обычно. Так бывает после дождя.

- Ты меня обкрадываешь,- ноет он. Вчера он так кричал, что сорвал голос, теперь он разговаривает негромко. - Я же нищий! Я не хочу гулять!

Я не реагирую. Я молчу.

- Та головка, которую я слепил вчера, стоит не меньше ста тысяч. Где она? Ты ее продала, а деньги спрятала! Ты воруешь мои деньги! Воровка!

Обычный день. Все как обычно. На скамейке впереди - влюблённая пара. Они немногим моложе нас с Франсуа. Они смеются и целуются. Это так правильно. Так хорошо. Я улыбаюсь.

- Обворовываешь меня, прячешь деньги в банке и тратишь их на вкусных устриц и любовников, - продолжает канючить мой спутник.

- Ты всегда была шлюхой. Дешевой шлюхой. Ты была шлюхой, твоя мать была шлюхой…

Мое терпение не безгранично. Я хватаю его коляску за подлокотники, резко разворачиваю к себе, так, что антиграв взвизгивает:

- Заткнись. Заглохни, ублюдок, и не смей сегодня больше квакать!

Он испуганно вжимает голову в плечи, стискивается в комочек в своём кресле и замолкает.

Он не кричит и не хулиганит весь день. Послушно съедет суп. Не скандалит вечером. Не требует алкоголь. Он становится почти вежливым.

Меня мучают угрызения совести. Мне становится его жаль. Я унижаюсь, я прошу у него прощения, он плачет. Это кончится когда-нибудь? Он ведь проживет еще очень долго…

***

Полдень. Люксембургский сад. Глубокая осень. Франсуа учится ходить. Я иду рядом. Я чувствую себя старухой.

Он осторожно переставляет ноги. Он хнычет, что устал, что я издеваюсь над ним, что ворую его деньги, что обманываю его. Все как всегда.

Врачи говорят, что есть прогресс. Франсуа поправляется. Три года они говорят мне одно и тоже. Пора научиться верить врачам.

Только характер у него с каждым днем портится. Он становится все злее, все подозрительнее. Иногда мне становится страшно. В нем столько ненависти, что хватит сжечь Вселенную и еще одну маленькую Галактику.

Он окончательно утратил все черты того человека, с которым я познакомилась когда-то давно в Париже. Неужели это из-за того, что он встретил меня?

Может быть он всегда был таким, а я не замечала?

Это оправдания. Я снова оправдываюсь.

Франсуа - это мой крест. Я даже не несу его.

Я просто иду рядом.

Я чувствую себя старухой. Я уже ни на что не надеюсь. Сколько мне лет?

Может быть, сто? Может быть, больше? Только заглянув в водительские права, я вспоминаю, что мне нет тридцати.

Я уже не реагирую на оскорбления, они не отличаются разнообразием. Я просто иду рядом.

Возвращаемся домой. Франсуа обедает. Последнее время у него отменный аппетит. Он прибавил в весе и внешне почти похож на себя прежнего. Врач говорит, что я очень хорошо за ним ухаживаю.

Кажется, я не рада, что он поправляется. Теперь, после обеда, когда он хорошо себя чувствует, он требует близости. От этой мысли меня начинает тошнить.

Я не стесняюсь в выражениях, посылаю его подальше. Ухожу на кухню. Он орет.

Я не заслужила этот ад.

Я читаю газету, которую принесла Агнесс, младшая сестричка Пьера. Там пишут о жизни. Это не похоже на правду. Разве есть еще какая-то жизнь? Я пью чай.

Уже к вечеру, я слышу шаркающие шаги за спиной. Это Франсуа.

Что ему надо?

Оборачиваюсь. И не успеваю. Он бьет меня по голове бутылкой. Я умираю.

Я прихожу в себя там же, на кухне. Руки связаны над головой и привязаны к батарее.

Это Франсуа привязал меня к батарее? Мне становится смешно.

Какая ерунда! Я делаю попытки освободиться, но веревки крепкие. Запястья уже затекли и болят.

- Эй! Немедленно развяжи меня!

- Сдохнешь. Тут сдохнешь! – это мой любимый шипит мне в ответ. Тот самый художник с бульвара. Юноша с доверчивыми бархатными глазами, который рисовал мои портреты. Тот самый человек, которого мне не удалось спасти из-под огня в парижском особняке, тот самый человек, на которого я потратила три последних года.

- Он за все мне заплатит. За все.

Я понимаю, он сошел с ума. Он болен, психика не выдержала, он совсем сумасшедший. С сумасшедшими надо разговаривать.

- Кто, Франсуа? О ком ты говоришь?

Он отвечает охотно и даже осмысленно:

- Абихан. Этот чертов принц. Заплатит. Он всегда хорошо платил за твои портреты. Что он нашел в тебе? Обычная дешевая сука.

Я не хочу это слушать. Не хочу. Это бред. Он болен, совсем болен.

- Но платил он только за твои портреты. Ему не нужны были другие. Он платил много. И сейчас заплатит. Ему понравится. Я стану богатым.

Он продолжает бормотать что-то бессвязное про деньги, про дом в Ницце, про счета в банке. Мне кажется, что я тоже сойду с ума.

Он уходит. Жалко цепляясь за стены, подволакивая ноги, бормоча. Он похож на зомби из дурацких фильмов. Но отчего-то мне становится страшно.

Я бьюсь в своих веревках, я не собираюсь сдаваться. Бесполезно.

Он возвращается снова. Ему тяжело ходить и он стонет, хнычет от боли, жалуется и злится.

Невероятно, сколько же в нем злобы! Он все время говорит о деньгах. Только о деньгах. Это что же?

Неужели все, что было в моем Франсуа, - это злоба и жадность? Или я сделала его таким?

Я не хочу плакать, но слезы сами катятся.

Я не знаю, сколько проходит времени. Он опять возвращается.

- Сууучкааа – он тянет буквы, подвывая от усталости и боли. Уже, наверное, далеко за полночь, он пропустил прием лекарств. В руках у Франсуа бутылка. Это оливковое масло. Он выливает масло на пол, мне на голову, одежду.

- Ты сгоришь, сука. Сгоришь, как я. Будешь долго гореть.

- Франсуа, - я стараюсь говорить спокойно,- Франсуа, успокойся. Давай поговорим…

- Заткнись! Я тебя ненавижу! Я хочу, что бы ты сдохла!

Он ищет спички. Спички лежат в шкафчике над плитой. Я надеюсь, что он их не найдет. Я понимаю, что это уже не человек. Ничего человеческого, мне кажется, я слышу, как поскрипывают его искусственные шарниры. Меня постепенно охватывает паника. Я справляюсь с трудом. Надо разговаривать с ним. Разговаривать о чем-то, что его волнует, что ему интересно. Господи, что же интересно этому чудовищу?

- Деньги. Франсуа, я знаю, где деньги.

Он замирает. Делает стойку как охотничья собака. Бутылка масла выскальзывает из его рук.

- Ты очень богатый. Помнишь, ты говорил? Ты миллионер. Я помогу тебе забрать твои деньги.

- Ты лжешь… - он сомневается, кривит губы, хмурится.

Мне кажется, что мне приходит в голову удачная мысль.

- Ты можешь проверить… продавала твои скульптуры. Помнишь? Они стоят кучу денег…

- Мои скульптуры? – он не верит.

- Да, да, Франсуа. Ты же гений. Ты новый Роден…

-Рембрант. Я Рембрант.

- Тот художник, а ты скульптор. Великий скульптор.

Он надувается, как жаба перед грозой. Он присаживается на табуретку и важно оглядывает кухню. Боже мой, он совсем сумасшедший. Слезы текут. От жалости, от бессилия, от усталости.

- Развяжи меня, и мы поедем в банк. За твоими деньгами.

- Нет!

Он вскакивает, что бы взвыть и рухнуть на пол.

- Нет! Сначала он мне заплатит. Ты думаешь, я псих! Слабоумный. Ничего подобного! Я нормальный! Я нормальный! Я ненавижу тебя. Я никогда тебя не любил!! Ты у меня отняла его. Отняла все!

Слезы всё текут. От жалости, от бессилия, от усталости.

- Бедный мой. Бедный Франсуа. Успокойся. Пожалуйста, успокойся. Все плохое кончилось. Все уже хорошо. Просто развяжи меня.

- Не разговаривай так со мной! Я не чокнутый! Я все знаю! Лучше чем ты! Мне не нужна твоя гребаная жалость! Твоя помощь! Да меня тошнит от тебя! Ты же обычная шлюха! Дешевая уличная сучка! А он бросил меня ради тебя! Он платил за твои портреты! Только за твои! Его никто больше не интересовал! Натюрморты, пейзажи… Он говорил – мазня! Я ненавидел тебя рисовать! Ненавидел! И ты сейчас сдохнешь! Ты еще тогда, в особняке должна была сдохнуть!

Франсуа находит спички. Поджигает шторы. Подносит пламя к моему лицу. Я чувствую, как пахнет палеными волосами.

Выстрел.

Комната наполняется сразу светом, людьми, звуками. Запахом оплавленного железа и крови.

Кто-то развязывает мне руки. Я не понимаю кто.

Я смотрю на Абихана, который стоит в дверях. Бластер в его руке мигает разряженной в ноль батареей. Он совсем бледный. Я никогда еще не видела его таким бледным.

- Кэти… Кажется, я все-таки его убил… Мне сообщили, что вы не появились в парке в полдень… Никто не отвечал на звонки… Я чуть не опоздал.

Он только сейчас до конца осознает все, что произошло, его глаза становятся черными из-за расширившихся зрачков.

Я не знаю, почему я это делаю, но я выпутываюсь из веревок и бросаюсь к нему в объятья. Я пачкаю оливковым маслом и сажей его костюм и рубашку. Только рядом с ним я понимаю, что я дрожу

- Даже не смей оправдываться, принц. Не смей оправдываться…

Назад к оглавлению