Темнота и тишина – и отдаленный стук капель – как в колодце.

Она потерла глаза – темнота не проходила.

Кэти чувствовала тошноту, болела голова, казалось, все кругом идет – и яркие искры во тьме были тому подтверждением.

Так себя чувствуют после удара по голове.

Кэти машинально потрогала лоб – и застонала, простейшее прикосновение приносило боль.

Она лежала – на узкой кровати – и слушала, как падают капли – в пустоту.

Попытка встать не увенчалась успехом – кружилась голова, и она поняла, что её вырвет, если она попытается.

И что было страшней всего – она не помнила, совершенно не помнила, где она и как сюда попала.

После ей показалось, что темнота как–то странно пахнет – похоже на молоко – и после она уже не помнила ничего.

***

Второе пробуждение было таким же темным и неуютным.

Она осторожно приоткрыла глаза – все та же тьма.

Тьма, в которой уже заметные серые пятна – светает? Свет? Она наконец видит?

Кэти села и попробовала осмотреться.

Когда глаза привыкли к темноте, к полумраку, она увидела – угадала – комнату, небольшую, пустую комнату, узкую койку, умывальник, душ, столик и два стула около. И еще серые стены и дверь, тяжелую дверь, которая никак не могла быть открыта – по всем законам жанра.

Кэти на всякий случай к двери подошла – так и есть, закрыта, и даже ручки нет. Дверь, которая, как она смогла оценить, не вскрывается подручными средствами – будь то шпилька или взрывчатка. Такие двери она уже видела.

Уловив краем глаза мерцание, Кэти обернулась – силовой экран.

И что–то за ним.

***

Стоило ей повернуться к экрану, как зажегся свет. Она почувствовала себя на сцене – под прожекторами и софитами.

Свет высветил неприглядность её комнаты, но ей было не до того, бывало и хуже. Кэти подошла к экрану, присмотрелась – и, вскрикнув, отступила назад – за экраном что–то шевелилось. Она схватила оружие – надо же, оставили! – и отступила на шаг назад. Экран стал слабеть и пропал, было очевидно, что за ней наблюдают – и Кэти осторожно прицелилась в то, что она сперва приняла за крысу в куче тряпья.

Она присмотрелась – это был человек, невероятно худой, изможденный, с разбитым в кровь лицом, с волосами, выстриженными неровными клоками, и не поймешь, какого цвета были эти волосы, не человек – мумия, подобие человека, в рваной и грязной одежде, а с исчезновением силового барьера она ощутила запах – запах грязи, немытого тела и испражнений.

Человек посмотрел на неё – или ей показалось, что посмотрел – и снова упал на свои тряпки. У его руки стояла собачья миска с мутной водой, руки и ноги были закованы в цепи, причем все было устроено так, чтобы и пить из этой самой миски человек мог только как собака.

Девушка охнула, поняла, что и эту сцену для неё высветили – образцово–показательно – и подошла к человеку поближе.

– Прекрасно, просто прекрасно, – голос зазвучал будто отовсюду – механический, лишенный интонаций, искаженный компьютером до неузнаваемости, – труппа в сборе, мир – театр, как изволил говорить этот тип с бородкой, можно начинать игру. Дамы и господа, вы готовы? Приступим. Итак, действие перовое. Ваш выход, мадемуазель.

***

Кэти оглянулась, увидела всю ту же койку – и медленно, осторожно, не отрывая глаз от человека в цепях, отошла назад, села, прислонившись к стене – все так же не выпуская из рук бластера.

Человек не пошевелился.

Кэти замерла – ожидая, что он хоть чем–то выдаст себя – он или тот, обладатель механического голоса за кадром.

Ничего не происходило, только второй пленник – или не пленник – тяжело дышал да как будто старался спрятать свое лицо.

– Что это может быть? – сказала Кэти, как потом поняла, вслух – потому что голос, тот самый, компьютерный, ей немедленно ответил.

– А Вы сами как думаете, мадемуазель? Тюрьма разумеется.

Девушка посмотрела по сторонам – голос, как и раньше, будто бы шел отовсюду.

– Кто ты? – спросила она.

– Как невежливо! Мы не переходили на «ты», впрочем эта военная манера... Где же Вам было научиться другому. Пусть будет «ты».

– Ну надо же какой болтливый у меня собеседник, – огрызнулась Кэти.

– Какой есть. Мне скучно, и Вы, мадемуазель, станете неплохим развлечением. На первое время.

– Кто ты? – повторила она.

– Не все ли равно?

– А все же?

– Повторяю – не все ли равно?

– Меня найдут. Меня будут искать и найдут. Я не просто так какая–то...

– Найдут? Сомневаюсь, мадемуазель, сомневаюсь. Здесь еще никого не находили. Без моего согласия, без моего желания найти кого бы то ни было в этом месте невозможно. Так что Вас не должно заботить Ваше будущее – теперь оно целиком зависит от меня. Ваше и того, кого Вы видите. Он прячет лицо, как мило. Какой он стал стеснительный, с ума сойти.

– Кто он?

– Узнаете, в свой черед узнаете. Он нас слышит, бедняжка, представляете? И никак ему не умереть, как бы ему того ни хотелось. Ах, какая жалость!

Кэти увидела, что человек будто пошевелился – вздохнул, попытался встать, все еще отворачиваясь – но не смог и упал на пол, отполз к своей подстилке и замер.

– Это какая–то ловушка? Он же на самом деле не прикован. Или это розыгрыш. Дурацкий розыгрыш. Скрытая камера, верно? В наше время людей не приковывают  к стенам цепями. Людей вообще не сажают на цепь. Розыгрыш, верно? – она попыталась засмеяться, смех вышел истеричным, хриплым, неестественным. – Скотт, это ты?

– Увы, дорогая моя мисс... ох, простите, мадемуазель Джеймисон. Увы, Кэти, увы – я не мистер Картер, и камеры тут вполне явные. Не трудитесь искать, Ваш пистолетик все равно ничего им не сделает.

– А в туалете тоже камера? – поинтересовалась она зло.

– Ах, нет, это некрасиво. Не так уж эстетично. Радуйтесь, у него там туалета нет. Впрочем. Вы, мадемуазель, вероятно это уже почувствовали. А вот в душе камера... кстати, у него и душа нет. Он бы все равно не смог им воспользоваться. Смешно, правда? Прекрасное и безобразное будут рядом в этой камере. Ценители прекрасного должны оценить это по достоинству, не так ли? А он большой ценитель, уж Вы мне поверьте.

– За что я здесь? Почему? Зачем?

– Ах боже мой, сколько вопросов, сколько вопросов, Вы так нетерпеливы. Это прекрасно. Придаст игре пикантности. Придаст шарма. Сделает спектакль ярче.

– Я жду ответа, – напомнила Кэти.

– И имеете право получить его, о да. Имеете полное право. Только проблема в том, что у меня, так сказать проблемы. Проблемы с соблюдением прав. Права человека – не моя проблема.

– Вижу. Но почему я? И кто он всё–таки? Он, она – кто это?

– Терпение, терпение, дорогая моя. Вы здесь в основном из–за него и для него. Думаю, ему будет приятно побыть тут с Вами, с Вами всякому было бы приятно. Увы, я не думаю, что это относится в полной мере и к Вам. Вас вероятно и обстоятельства, и соседство не обрадуют. Вам я предлагаю ценить то, что Вам дано, мадемуазель. А по сравнению с Вашим соседом Вам дано не так уж мало. Меня Вам не переиграть, так что советую смириться и вести себя  хорошо. Спектакль для одного зрителя, как это прекрасно! И всего два актера. Обожаю драмы. Надеюсь, что вы постараетесь для меня.

– Для КОГО я должна стараться?

– Этого Вы, боюсь, никогда не узнаете.

Кэти осмотрелась еще раз – на сей раз в поисках камер – и вдруг засмеялась снова.

– Что смешного? Что тут веселого? – спросил голос, и Кэти привычно, зло, весело сказала: «Я знаю, кто ты. Я поняла».

– Вы поняли? Вы правда так думаете, мадемуазель?

– Это же очевидно. Шутовские манеры и идиотские игры. Спектакли, театры, спецэффекты, мерзость, которая сочится из всех щелей – мир знает не так уж много подобных тебе. Ты в некотором роже уникальный мерзавец.

– Вот как? Ну дальше же, дальше, я хочу, чтобы Вы назвали меня по имени. Ну же!

– Абихан, это можешь быть только ты. Ты, чертов сукин сын, которого по удивительной милости природной и ООН не уничтожили, когда все закончилось.

Звук, который последовал за этими словами, заполнил пространство – болезненный, отвратительный скрежет, от которого заболела голова.

Кэти зажала руками уши, пытаясь избавиться от вездесущего звука, но это не помогало.

Она с ужасом поняла вдруг, что это смех.

– Прекрати это! Прекрати немедленно!

– Вам не нравится, когда люди смеются? Браво, мадемуазель, браво. Вы сказали именно то, что хотелось услышать. Хорошая девочка. Умница.

– Ты не имеешь права...

– Имею. Я имею все права – пока они мои. Права другого человека, как уже было сказано – не моя проблема. Вы меня порадовали. Думаю, Вы заслужили право подойти и познакомиться со своим сокамерником, мадемуазель. Путь открыт, идите. Думаю, он с нетерпением Вас ждет, Кэти.

***

Кэти однако же знакомиться не спешила. Она, подтянув ноги, сидела на своей койке – наблюдая за вторым пленником. Или не пленником?

Тот все так же не двигался, только тяжело дышал и не предпринимал никаких попыток хотя бы встать.

– Ну что же Вы? Я теряю терпение, – голос напомнил, что тут есть и другие наблюдатели.

– Не хочу, – равнодушно бросила Кэти, сгоравшая от любопытства.

– Ну что же Вы так? Ведь он такой же как Вы, мадемуазель.

– Или такой же как ты – кто его знает. Какая–нибудь подручная гадина. Зачем я тебе здесь понадобилась? Думаешь – если не смог получить то, что тебе не нужно, по–хорошему, сможешь взять по–плохому? Не выйдет.

– Вы боитесь его, – вместо ответа произнес голос. – Боитесь. Зря, у этой змеи давно все зубы выдраны. Он безвреден, Ваш сосед. Теперь – безвреден для меня. Ничего мне сделать не может. Унижен, в грязи в прямом и переносном смысле, какая жалость, правда?

– Что он сделал тебе?

– О, много чего. И ничего хорошего.

– А я–то что тебе сделала?

– Вы? Да ничего. Ничего хорошего и ничего плохого.

– Я думаю, это хороший человек, раз оказался здесь по твоей милости, принц. Плохие люди тебе помешать не могут. Они скорее будут работать на тебя и для тебя.

***

Кэти подошла к пленнику, задерживая дыхание – от запаха и от страха – и присела на корточки.

– Вы слышите меня?

Она поняла, что человек слышит, он застонал и еще сильнее вжался в свои тряпки.

– Не бойтесь. Я... я не враг Вам. Я ничего плохого Вам не сделаю. Кто Вы?

– Он боится отвечать. Он не знает, что ответить. Не так ли, милый?

От компьютерного смеха свело скулы.

–Он боится. Он струсил. По большому счету он всегда был трусом. Всегда прятался за чужие спины. Что с него взять, с этого слабака.

– Умолкни, Абихан, – бросила Кэти, и, показав предполагаемой камере неприличный жест, повернулась ко второму пленнику, – умолкни и не смей вмешиваться, ты, ублюдок. Заткнись.

Звук, который издал компьютер, походил на смешок. Кэти нахмурилась. Потом нерешительно положила руку на плечо лежащему человеку. От её прикосновения он вздрогнул.

– Не слушайте его. Просто позвольте Вам помочь. Я не знаю, чем Вы насолили Абихану, но тот, кто... тот, кого он запер здесь, может быть мне другом. Возможно вместе мы сумеем... сумеем как–то выбраться. Облегчить друг другу жизнь. Он конечно свихнулся, но и с сумасшедшими можно сладить.

– Не нужно, – голос человека был глухим, хриплым, было видно, что говорить ему тяжело, – ничего не нужно. Отойдите. Если... возможно, так Вас отпустят.

– Не бойтесь. Позвольте помочь Вам.

– Нет. Отойдите. Не смотрите на меня, – он закашлялся. – Я не хочу... – он кашлял тяжело, долго, надрывно, пока без сил не упал снова.

– Что у Вас с лицом? Это он Вас так? Этот... этот гад? Этот мерзавец?

– Не нужно Вам видеть моего лица.

– Не стесняйтесь. Он вон, – она фыркнула, – Абихан не стесняется ни черта, видите?

– Что Вы, мадемуазель, Абихан очень стеснительный, разве Вы не заметили?

– Заткнись, – неожиданная даже для неё самой ярость заставила её вскочить, она отчаянно искала камеру – или камеры – и не видела ни одной. –Заткнись, ты, урод. Ты... ты сделал с этим человеком...  что ты сделал с ним? Кем он был? Что ты тут вытворяешь? Ты думаешь, это сойдет тебе с рук? Или думаешь, что сделаешь то же самое со мной? Это вероятно какой–нибудь ученый, над которым ты можешь измываться, но со мной этот номер не пройдет, слышишь?

– Что же Вы мне сделаете, мадемуазель?

– Понятия не имею. Не знаю еще, но будь уверен... будь уверен, что я до тебя доберусь. А не я – так мои друзья. Не бойтесь его, больше не бойтесь, ладно? – Кэти снова присела перед пленником на цепи, погладила его по плечу. – Позвольте... Позвольте посмотреть на Вас. Не бойтесь. Даже если он изуродовал Вас... Это не страшно, я не испугаюсь. Я такое повидала в жизни, что ничего не испугаюсь. Ну же, – девушка решительно, несмотря на сопротивление, развернула человека к себе. Он отвернулся, и она снова услышала: «Прошу Вас, не надо... Просто не надо, поверьте, так будет лучше». – Не дурите. Даже если Вы уродливы... уродливы как Квазимодо – Вы наверняка все равно лучше, чем этот... чем принц. Я помогу Вам.

Человек дрожал и всхлипывал так, будто он не в силах сдержать себя, он бормотал только одно: «Не надо, не надо, просто не надо, не надо».

– Надо, – решительно ответила Кэти, – надо. Ну, не волнуйтесь, – она уговаривала человека как ребенка, гладя его по голове – будто и не замечая кровоподтеков, выстриженных, будто вылезших от лишая, волос, не замечая того, что этот человек давным–давно не мылся и что от него дурно пахнет. – Надо. Если мы не будем... не будем людьми – хотя бы друг с другом – мы вообще людьми не будем. Никогда.

– Браво! Какой пафос! Какое человеколюбие! Он оценит, уж Вы поверьте. Радости–то сколько, не зря у меня была надежда на то, что я перестану скучать. Вы вдохнули новую жизнь, мадемуазель, новую жизнь в этот проект. А то просто так над ним куражиться – это переставало быть интересным. А Вы так помогаете мне, просто прелесть что такое.

Стараясь не сорваться, не отвечать голосу, Кэти погладила человека по щеке – а после развернула его лицо к себе, взяла в ладони, всмотрелась.

– Переломы срастутся, синяки заживут, всё еще... позвольте я умою Вас.

– А если я не позволю? –голос сверху будто издевался. – Хотя нет, позволю, так даже веселей. Посмотрите, мадемуазель, смотрите внимательно, не ошибитесь, пытаясь быть человеком. Не ошибитесь, милочка.

Кэти оглянулась – и решительно направилась в свой отсек. Там она отрезала от простыни кусок ткани, намочила его, налила в кружку чистой воды – и отправилась обратно.

– Эй, а воду я ему давать...

– Не можешь же ты... ты не можешь отказать мне в праве напоить его. Не можешь отказать в праве помочь. Хватит.

И она прошла сквозь дыру в силовом барьере, созданную для неё.

Там, в отсеке, Кэти опустилась на одно колено, прямо в грязь, не замечая её, не замечая ничего – и поднесла кружку к губам пленника. Тот пил жадно, захлебываясь, пока не выпил все до конца.

– Спасибо, – его голос был по–прежнему глухим, хриплым, но говорить ему было явно легче, – спасибо. Вы сделали больше чем могли. А теперь ради бога... уйдите.

– Глупости. Не спорьте, давайте умоемся, Вам сразу станет лучше, ну что Вы как маленький. Жаль, что у меня нет... ссадины... – Кэти, одной рукой поддерживая пленника за подбородок, другой аккуратно протирала ему лицо влажной тканью. Она заметила, что он перестал дрожать – но не могла не чувствовать, как он слаб, и боялась, что даже это усилие – взять себя в руки, перестать бормотать свое «не надо» – может повредить пленному. – Вас бы всего вымыть, накормить, к врачам... Но как? – Она уже протирала ему шею, после – руки, а после – после она посмотрела на лицо – лицо человека, очищенное от грязи и крови.

То, что она увидела, заставило её вскрикнуть, она отскочила – и прижала ладони ко рту, и только глаза её стали огромными.

– Я же Вам говорил – не надо, – пленник снова закашлялся.

– Ну наконец–то! Наконец–то все так как и должно быть. Вы все сделали верно, мадемуазель. Вам нравится Ваш сосед, дорогая? Нравится?

***

Свет в глаза – снова и снова, пока ему не показалось, что даже на темноту больно смотреть.

Впрочем, в темноту он перестал верить – с тех пор, как началось это все – с тех пор, как был этот свет.

«И стал свет», – прошептал он самому себе. «И стал свет, и стал свет, и стал свет...»

– Что ты говоришь? Свет? Мы добавим света.

– Свет, – прошептал он самому себе.

Сначала он пытался сопротивляться – доступными ему способами. Кричал, ругался, пытался драться, уговаривал, пытался торговаться и подкупать. Пытался интриговать – и снова дрался, пока ему не сковали ноги и руки. Еще он пытался кусаться – но понял, что кусает железные руки роботов. И потом стал свет. Свет. Шум. Вода – то капает ему на голову, то рядом, и снова – свет. Садиться ему не позволяли. Если падал – поднимали. Били. Без энтузиазма и без задора – совершенно безыдейно, автоматически. Пока он не понял, что и это – автоматы. И – свет. В глаза. Даже если он закрывал их, свет проникал под веки, обжигал, заставлял плакать, а от шума в ушах невозможно было укрыться – постоянный шум, пока ему не показалось, что шум говорит с ним – на тысячи разных голосов.

Глаза его давно покраснели, взгляд стал безумным, но у него еще были силы огрызаться в ответ на компьютерный, безжизненный голос его мучителя, того, кто захватил его и издевался – как давно – он не знал. Как он сюда попал – он не помнил.

Сначала он думал, что похитителю нужны его деньги. Его информация. Его связи, в конце концов, его космический корабль. Хоть что–то его. После – через чертову прорву лет – миллиарды, не меньше, столетия – он понял, что от него ничего не хотят. Что похитителя – все еще неведомого – интересует сам процесс. Интересует он сам – принц Абихан – которого теперь можно избивать, морить жаждой, пускать в глаза солнечных зайчиков, а в уши – отвратительный шум и свист, от которого,  кажется, ныли все зубы и хотелось одного – зажать уши, избавиться от проклятого звука, завизжать и начать кататься по полу – что угодно, лишь бы не это.

Когда пытка закончилась, он вздохнул с облегчением.

Еще через миллиард лет он понял, что это была прелюдия, потому что свет – на сей раз призрачный свет факелов, вонючих, дымных факелов – снова бил в глаза, и они слезились от дыма, и он все меньше и меньше помнил, кто он, что он такое, что он за существо и зачем существует.

Он не помнил, что было минуту – час – неделю назад, лежа на куче грязных тряпок и соломы, закованный в наручники, и собачья миска – издевательская, с нарисованной косточкой – стояла перед ним.

– Пей, – приказал голос – тот же ненавистный, сумасшедший компьютерный голос.

Абихан замычал и помотал головой. Пить хотелось нестерпимо. Лицо саднило, он чувствовал себя грязным, грязным с головы до ног, он почти перестал ощущать свой запах – а вскоре понял, что ему уже все равно. И лишь какая–то ниточка – смутное воспоминание о том, кто он – удерживало его от того, чтобы напиться этой мутноватой, несвежей воды.

– Пей. Ты же хочешь пить, – голос уговаривал.

– Нет, – через силу выдавил принц, горло болело, слово вышло хриплым, наждачным, больным, как и он сам.

– Пей. Ты будешь пить – как собака.

– Не буду.

От укола он дернулся – но ничего не мог сделать – наручники, общая слабость и тот факт, что это были слуги–роботы – лишали го возможности сопротивляться.

– Есть ты будешь так, – сообщил голос, – через уколы. Чтобы не подох раньше времени. А вот попить тебе придется.

Еще через миллиард лет он сдался, но как это произошло – вспомнить не мог. Забытье было все дольше и дольше – и периоды сознания были все короче – но он был пожалуй рад этому.

Пока не явилась она.

Пока в свете факелов он не увидел копну непослушных рыжих волос, красный летный комбинезон, пока не увидел прохладную зелень её глаз и ссадину на скуле.

– Это ты, – он старался говорить, но получалось с трудом.

– Шшшшшш, – она поднесла пальчик к губам, покачала головой. – Молчи. Я пришла, чтобы спасти тебя. Я тебя вытащу.

– Я не помню твоего имени. Я не должен произносить это имя.

– Тихо, – её ладони были прохладны, а их прикосновение приносило блаженство. – Тихо, любовь моя. Мы все исправим. Давай я тебя умою, давай – вот так, раздену, они держат тебя здесь, но мы справимся вместе.

– Да, – шептал он, – да, – пока не закричал – от боли. Её прохладные ладони, казалось, жгли его – ему показалось, что кожа его дымится. А она уже деловито тушила сигарету о его грудь.

– Милый, тебе нравится, когда горячо, правда? Попей, любимый, отдохни, а я вернусь.

– Я – не – хочу – тебя – видеть.

– Нет, хочешь, а то бы меня тут не было, правда же, милый?

***

Она явилась снова – но это была другая она.

Деловитая, быстрая, никаких ласковых слов, никаких прикосновений.

– Попался? – она весело улыбалась, сидела в кресле, руки сложены на груди, в руке – алая роза, знакомая роза, вот только он никак не мог вспомнить, откуда она. – Что ты так смотришь? Это ты её мне подарил, помнишь? А она все не вянет и не вянет.

– Ты... ты настоящая?

– Тебе видней.

– Ты пришла, чтобы помочь мне?

– Помочь тебе? – она недоверчиво усмехнулась. – Помогать тебе? В чем?

– Где я?

– Тебе лучше знать.

Она встала, медленно обошла вокруг. Прижимая ладонь с носовым платком к лицу.

– Ох, ну ты и воняешь, принц, – она брезгливо поморщилась. – Так в чем я должна тебе помочь, сволочь? – и она слегка пнула его – сапогом, и после отстранилась.

– Я думал, – отчаяние и безумие накрывали с головой, – я думал, ты здесь...

– Я здесь, чтобы напомнить тебе, кто ты. Меня позвали, чтобы показать, каков теперь принц – и я не отказала себе в удовольствии. Тебе больно?

– Нет.

– Врешь. Мне врешь, себе врешь, всем врешь, всю жизнь врешь.

– Нет.

– Снова врешь, – она опять пнула его – болезненно, под ребра.

– Тебя нет.

– Я есть.

– Кккк..., – он помнил, что её имя запретно – почему? ну почему же? – она... ты не стерва. А ты – ты стерва. Ты, а не она.

Пощечина – сильная, уверенная, и он вздрогнул, только сильнее сжал зубы.

– Больно?

– Приятно.

– Всегда рада доставить тебе удовольствие.

Зажигалка в её руках появилась будто из ниоткуда. Роза загорелась – как факел – чистым, ясным пламенем. Она легонько провела горящей розой – по его лицу, по телу. По обнаженной груди – он не помнил, как и когда его рубашка оказалась расстегнутой. Он закричал – это было сильнее, больнее огня – это была невообразимая, нечеловеческая боль, и он наконец закричал.

– Больно, – удовлетворенно сказала она, и её зеленые глаза сияли в свете огня, и её рыжие волосы, и казалось, красный летный комбинезон отбрасывает алые отблески на стены. – А как ты думаешь, – она вкрадчиво улыбнулась и шепнула ему на ухо почти интимно, – как ты думаешь, Франсуа было больно?

Роза снова прошлась по его коже. Легко, будто перышко или травинка.

И он снова закричал.

***

– Слабак, – сказал Блейд, глядя на него – и глотнул таблеток. Проклятый ворон каркнул что–то свое. – Раскис. Будь мужчиной. Как её зовут?

– Нннннннет... нет. Не больно. Я...я справлюсь. Сам.

– Я понял. Скажи мне имя этой дряни – и я приведу её. Развлечемся вместе, а, мальчик?

– Ннннннет... Я не помню её имени. Я его знать не хочу.

– Ну же? Не стесняйся, у всех бывают проколы. Но мы–то – мы правители мира.

– Убирайся.

– Не забывай, где ты. Я могу тебя вытащить отсюда. Одного слова достаточно. И поедем к твоей красавице. Кстати, кто она?

– Кк... нннннет, – ему все трудней было сопротивляться чарам старого пирата, хотелось открыть ему всю душу, рассказать, как она – самая лучшая на свете – оказалась хуже, чем они оба вместе взятые – рассказать, как она жгла его – будто каленым железом – рисовала огнем розу на его груди.

– Сссссслабак, говоришь? – запекшиеся, окровавленные губы не хотели подчиняться – как и горло, которое, кажется, изнутри натерли перцем. – Сссслабак? Свет, – монотонно забормотал он, – свет... Стал свет. Просто свет. Она не свет больше. Она – тьма.

– Да что с тобой говорить, ты же совсем рехнулся, – Блейд от души пнул его – и еще раз – и так до тех пор, пока он не потерял сознание.

***

– Так–так–так, – Рамос, покойный Рамос собственной персоной – роза в петлице, улыбка, правда, девицы не хватает рядом – для полного комплекта. – Молчишь, значит? Думаешь, она в самом деле не знает, кто я? Думаешь, победил?

– Ты мертв, – он закашлялся.

– Я жив. Еще как жив, несмотря на все твои старания. И тебя переживу.

– Я убил тебя.

– Ты убил голограмму, забыл?

– Я помню. Я же был там... я...

– Так кто же помог тебе?

– Не твоего ума дело. Тебя нет.

– Я есть. Милая, – Рамос обернулся, – ты как думаешь – я есть или меня нет?

Она появилась из темноты – в алом платье, зелень глаз успокаивала, проникала в а самые сокровенные уголки его сердца, заставляя его биться сильнее, а волосы её пылали. Она положила руку в перчатке на плечо Рамоса, и тот накрыл её ладонь своей.

– Милая, смотри – у меня свадебный подарок.

– О, – она нагнулась к президенту и поцеловала его. Принц смотрел, как они целуются – и как Рамос из–за плеча – из–за её плеча – подмигивает ему.

– Ты не знаешь, с кем связалась! Пока не поздно...

***

– Поздно, – прошелестел чей–то голос, – теперь все поздно. Открой мне все тайны, все твои тайны, все сердечные тайны, все уголки души – и я дам тебе покой.

– Кто ты?

– Твоя первая и последняя любовь. Твоя душа. Твой сон. Откройся мне, и будет покой, – голос был нежным, теплым, любимым до слез. – Кто она – эта девчонка, которая так мучает тебя?

– Это неважно. Кто ты?

– Ты не узнал меня? – голос стал грустным. – Ты меня не узнал? Это же я. Назови меня по имени.

– Я не могу. Я все забыл. Я не помню ничего.

– А что ты помнишь?

– Не надо...

– Кого помнишь?

– Не надо... пожалуйста – не надо.

– Ты выучил слово «пожалуйста»? Это не похоже на тебя. Кто ты?

– Ты знаешь. Должна знать.

– Это ты должен мне сказать, кто ты.

– Никто.

– Никто? Такого имени нет.

Он вдруг увидел её – в полумраке, за столом, и ручка бегала по бумаге. На ней был все тот же красный летный комбинезон, и волосы были аккуратно собраны в пучок, и глаза смотрели грустно и умоляюще.

– Что происходит?

– Я должна понять, осознаешь ли ты себя.

– Да... да... ты поможешь мне?

– Я стараюсь. Я только и делаю что стараюсь. Ты долго болел, был ранен, бредил. Ты помнишь, кто я?

– Что происходит?

– Все хорошо. Тсссс, смотри – я рядом. Но я должна быть уверена...

– Ты столько раз была здесь.

– Меня здесь не было. Тебе это снилось. Ты очень болел. И я должна быть уверена...

– В чем?

– Что это ты.

– Но как?

Она подошла, опустилась на одно колено, взяла его лицо в ладони – нежно, ласково, аккуратно – и поцеловала.

– Ты совсем не помнишь меня?

– Я... я помню.

– Кто я?

– Я...

– Кто я?

– Кэти...

– Просто Кэти? Кэти много.

– Твое имя знает вся Галактика. Вся Земля.

– Так назови его.

– Кэти... Кэти Джеймисон, – он обессилено закрыл глаза, все еще чувствуя её руки на лице.

– Так вот чего тебе надо, – он услышал все тот же ненавистный металлический голос, – вот кого. Наконец–то. Ну это мы тебе устроим, не сомневайся.

– Слабая и паршивая тварь, – она покачала головой. Смотрела с укором, голос полон презрения, – трусливая, слабая тварь, – Кэти, та Кэти, которая еще недавно поцеловала его, на сей раз от всей души ударила его сапогом – прямо в лицо. И еще раз – по рукам, по животу, пока у него не потемнело в глазах. После было забытье.

***

Кэти проснулась. Она была уверена, что не заснет никогда в жизни – что не сможет спать – пока не почувствовала запах меда и молока – теплый и домашний – и не провалилась в сон.

Она мечтала о сне без сновидений.

Ей снилось, как она целует принца Абихана – целует, проводит пальцем по губам – «тише, тише, что мы с тобой делаем, боже мой» – и как после бьет его по лицу – и никак не могла вспомнить, за что.

Утром... Вечером? День и ночь сместились для неё – мгновенно – и она поняла, что это специально – свет здесь был искусственным – чтобы они запутались еще больше. Страха по–прежнему не было – словно она смотрит кино с собой в главной роли.

На руке были следы зубов – значит, в самом деле не приснилось. Синяк и ранка.

Кэти покачала головой – «ничего себе как кусается».

– Что же тебе пережить пришлось, – сказала она вслух.

– Вас в самом деле это интересует, – компьютерный голос включился как по волшебству. – Вам интересно, что он пережил? Немало, смею Вас заверить. Немало. И тут Вы еще – как снег на голову. Представляете?

– Не представляю, – Кэти открыла дверь в санузел, намеренно игнорируя голос. – С Вашего позволения, – и она издевательски поклонилась.

– Конечно–конечно. Жаль только, что он этого лишен.

– Не разжалобишь.

Душ взбодрил, она почувствовала, что хочет есть, но пока ничего не предлагали, и она не стала просить. Налила в чашку воды, подошла к барьеру, который, как по заказу снова стал прозрачным.

Там, за барьером, лежал принц – кажется, без сознания. Лежал, стонал, ворочался беспокойно, стонал, говорил про свет, повторял свое «не надо».

– А это точно он?

Она решила быть безразличной. Совсем.

– Точнее не бывает.

– Я не понимаю. Я совсем не понимаю – как так вышло, что он стал таким?

– Вам, мадемуазель, лучше этого не знать – никогда не знать. Или Вы хотите?

– Не хочу, благодарю Вас.

– Вы? Вы решили быть вежливой и милой?

– Стараюсь по мере сил.  Я бы хотела спросить.

– Да?

– Тебе что, совсем поговорить не с кем, если ты так вот… развлекаешь себя?

– Снова «ты», снова. Зря. Говорить не так уж интересно. А вот эксперименты над людьми… Тем более если это такие как он… Это месть, если угодно. Моя личная месть.

– Но если я понимаю все правильно… Хоть немного правильно – он не знает, кто ему мстит и за что.

– Совершенно верно. Не знает и ему незачем знать. Пока.

– Но я–то… За что мстить мне?

– Не за что. Вы здесь по прихоти судьбы.

– Какой еще судьбы?

– Его судьбы. Как вы думаете – почему здесь оказались именно Вы?

– Ответа на ЭТОТ вопрос я пытаюсь добиться уже давно, нет?

– Да. Потому что у меня была цель – после того, как он был доведен до этого состояния – восхитительного состояния, когда иногда он приходит в себя и осознает действительность – но по большей части живет в своих кошмарах – показать ему, что он такое, показать всю его низость и мерзость перед тем, кто ему особенно дорог. Перед самым дорогим существом. Это оказались не его родители. Не учителя. Не наставники. Больше всего он боится показать свою слабость Вам. Больше всего он боится, что его унизят перед Вами, мадемуазель. И больше всего он боится Вас. Вас, даже не этого их… Темной звезды. Вы – его страх и его надежда. Но это удивительно – это же сюжет для бульварной прессы – а никто ничего не знал.

– Нечего знать. Между нами пропасть. Между нами ничего не было. Никогда. Он – тот, кто сделал больно всем, кто был мне дорог. Как я уже сказала, я не испытываю к нему теплых чувств. Но мне… мне больно, мне невыносимо видеть его в таком состоянии. Его и любого другого. Прошу – позволь мне помочь ему. Вот ему, тому, кого я знаю.

– Помочь? После всего, что он сделал Вам, Вы готовы помогать ему?

– Да.

– Каким же образом?

– Хотя бы напоить его. Он достаточно унижен.

– Недостаточно!

– Он все равно не вспомнит. Я не могу видеть… вот это вот. Не могу.

– Он заслужил. Он заслужил много бОльшего. Еще сто лет такого же.

– НЕТ! Никто не заслужил.

– Думаете, он раскаивается, дорогая? Думаете, он сожалеет? Думаете, он будет благодарен Вам?

– Думаю, он не вспомнит. Пожалуйста.

– Напоить?

– Напоить. Хотя бы напоить. Но он же нуждается в бОльшем.

– Он ни в чем сейчас не нуждается. Разве что в паре–тройке хороших пинков в его аристократический зад, прошу прощения, мадемуазель.

– Он болен! Пойми ты – болен. Ему нужны нормальные условия. Свежая постель. Ему нужно…

– Хватит. Можете умыть и напоить его. Можете даже поговорить, если он сможет говорить. Не больше.

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты соглашаешься?

– Понятия не имею. Чего же Вы ждете? Хочу посмотреть на Вас у постели умирающего, мадемуазель.

***

Вечность измерялась дырами в силовом поле, вечность измерялась её сном – коротким сном, вечность измерялась чашками воды, которые принц жадно пил. Вечность измерялась кофе, который ей по странной прихоти тюремщика приносили вместе с армейским рационом – растворимая в кипятке еда непонятного вкуса и со странным запахом.

Вечность измерялась его разговорами – бесконечными разговорами с теми, кого она видеть не могла – пока ей не показалось, что она сама начинает сходить с ума. Вечность спустя он просто заснул.

***

Пытаясь поддерживать иллюзию нормы, он решил, что даже здесь, в подземелье, бывает утро. Утро, день, ночь – иллюзия порядка. В те моменты, когда он мог просто решать.

Он проснулся и стал вспоминать. Ему показалось, что в его камере возник силовой барьер – и за барьером поселился кто–то. Кто–то другой, тот, кто говорил с ним, говорил и говорил, и давал воды и умыл лицо.

Кто–то – снова с её лицом.

Он медленно поднял голову. Во сне с ним говорил тот дурацкий мальчишка, и обвинял его в смерти отца, и вдова последнего президента США, и та актриса, та, вдова премьер–министра, та, у которой он забрал поочередно мужа, любовника и сына. Все они приходили – и говорили, говорили, говорили – и среди них была она – не такая, какой он помнил её – совсем другая.

Ему показалось, что она реальней, чем всегда – реальная настолько, что он мог почувствовать её тепло, прикосновение её ладоней, и они не жгли, он мог потрогать её, если бы захотел – и она…

– Ты проснулся? Как ты?

Она стояла перед ним – волосы подколоты, глаза усталые, простые черные джинсы и черная футболка, она сжала руки – и смотрела на него с тревогой – лицо выступало из теней этой камеры, из света факелов, лицо знакомое – и пугающее до дрожи.

– Пить хочешь?

– Ты? Это в самом деле ты?

– Ты снова… снова не узнаешь никого?

– Я не верю.

– Это я, Абихан. Хочешь пить?

Он кивнул.

На её руке был след от укуса.

– Что с рукой? – спросил он просто чтобы что–то сказать. – Собака?

– Это… это ты. Ты укусил меня, когда я… я пыталась напоить тебя. Я тебя ударила. Извини. Я испугалась.

– Укусил? – он смотрел недоуменно, не понимая.

 – На, аккуратно, твоя рука… Аккуратно, давай.

– Пахнет кофе? – он посмотрел почти умоляюще.

– Да. Но тебе нельзя. Мне не разрешили. И я уверена, что тебе нельзя, так что и к лучшему.

– Как я могу быть уверен, что ты – настоящая?

– Никак.

– Откуда я знаю, что ты снова не превратишься… Нееееет, я понял. Тебя нет. Тебя не существует. Потому что тебя здесь… ты никак не могла сюда попасть. Это же не ты… не ты все это устроила? Ты и эти твои… сумасшедшие приятели?

– Я попала сюда. Это реальность. Я здесь – не догадываешься, почему?

Он покачал головой.

– Не важно. Я здесь. Мы здесь в наказание друг другу.  Примерно так. Ты хоть что–то понимаешь?

– Нет. Как… как ты могла попасть сюда?

– Я не помню, я говорила тебе. Ты помнишь – мы говорили об этом?

– Я плохо помню то, что происходит. Я думал, что мне приснилось, что ты здесь. И как я просил тебя не смотреть на меня. Я и сейчас не уверен... Даже сейчас...

– Да, я поняла тебя. Позволь мне посмотреть на твое лицо поближе. Что же они сделали с тобой… И пообещай, что не будешь кусаться снова.

Он кивнул. Он ждал, что сейчас она растворится – как дым, как туман, растворится или станет снова кем–то еще – демоном с человеческим лицом, демоном с сигаретой в руках, демоном с обжигающим огнем на ладонях – демоном, который сожжет его лицо и душу – но она не исчезала. Она взволнованно и испытующе смотрела в его глаза, она провела пальцем по его ссадинам, наконец она отвела глаза – и в глазах были слезы.

– Ты что?

«Мы никогда не выберемся отсюда», – прошептала она и села прямо на пол – грязный, со следами крови пол, опустила голову и беззвучно заплакала.

– Не надо, – он готов был зубами порвать цепи на руках – для того, чтобы не видеть, как она плачет. – Не надо. Я постараюсь. Ты из–за меня здесь, и я постараюсь…

Он посмотрел на потолок. Голоса не было – и молчание воспринималось как издевательство.

– Я не позволю больше тянуть меня в эту тьму. Ты, кто ты там, мог делать что угодно со мной – но я не позволю. Я больше не поддамся. Я сильнее тебя. Я буду сильнее самого себя, если это поможет… если это поможет тебе.

Компьютер снова засмеялся.

– Мадемуазель, не разочаруйте меня, не надо

***

–  Он... оно... говорят, что я здесь из–за тебя. Но почему?

– Я не знаю. Не знаю.

– Кто знает? Ты… ты попросил вызвать меня?

– Я не помню. Я не знаю. Я ничего не знаю.  Я… Когда ты появилась, я подумал, что ты дашь мне надежду.

– Надежду? Ты в самом деле думаешь, что я здесь для этого? Меня поместили в это чертово место, с тобой вместе, и я должна дать тебе надежду? Возможно… Это мне теперь надеяться не на что. И все из–за тебя.

– Кэти, зачем?

– Зачем что?

– Зачем ты делаешь мне больно? Зачем ты делаешь мне больнее?

– Больно? А как ты думаешь – было ли больно Нейтону, когда он остался без отца?

– Он сам, Кэти! Сссссам… он сам взорвал себя, – принц заикался и с трудом выговаривал слова. Глаза его снова потемнели, стали черными, он раскачивался и не смотрел на неё. Кэти боялась даже и представить, что он видит – но первая жалость прошла. Осталось воспоминание – особняк горит, в огне сгорает Франсуа и все его картины, Нейтон, плачущий, вспоминающий отца, Джейсон, скорчившийся на могиле бывшей невесты, Скотт, который во сне кричал не своим голосом. Все они встали перед ней – как живые – запрещая даже и думать о жалости.

Она вспомнила себя  – вспомнила, как часами, днями смотрела на медальон на ладони.

– Ты знаешь, почему он это сделал.

– Не надо...

– А было ли больно Джейсону, когда… когда погибла Лили? Его невеста на его же свадьбе? Было ли больно Шарку стрелять в старого друга? Было ли больно всем нам?

– Кэти, – простонал он, – Кэти… почему сейчас? Кэти, пожалуйста…

– Пожалуйста? Ты выучил новое слово? Пожалуй, это всё, – Кэти указала на наручники и цепи, – пошло тебе на пользу. И скажи мне – было ли больно мне, когда… когда ты убил Франсуа?

– Я искупил боль... болью... не надо... не нужно... – он мучительно вспоминало слова – любые слова. Он понимал, что забывает, как нужно говорить. Снова погружается во тьму, забывая собственное имя.

– Не нужно? А нужно ли мне быть здесь? Ты подумал об этом?

– Я не хотел. Не надо, – Абихан отвернулся, – не надо, не надо, не надо… свет… пожалуйста… выключите свет, – он снова задрожал.

– Было ли нам всем больно? Если бы не ты, меня бы здесь не было. Никогда не было. Ты... ты заслужил это все в полной мере.

– Будьте последовательны, мадемуазель, Вы недавно говорили, что никто такого не заслуживает – и вдруг такая разительная перемена. Вы меня удивляете. Вы рвались помочь ему – а посмотрите, что сделали с ним. Он и в самом деле заслужил худшего. Но Вы–то, Кэти. Вы радуете меня всё больше и больше. Ведите себя хорошо, дорогая, и я, быть может, Вас выпущу.

***

Она лежала на койке в своем отсеке– голова разболелась, и никак получалось отделаться от ощущения, что сделано что–то не так. Что она сделала что–то не то – совсем недавно – всего лишь вечность назад.

Кэти всмотрелась в своего соседа – по другую сторону экрана. Он разговаривал сам с собой – сидя, прислонившись к стене – и активно жестикулировал.

– Я не слышу его, – наконец сказала она.

– А Вы бы хотели? – компьютер отозвался немедленно.

– Я и забыла про тебя, – Кэти устало вздохнула, – я уж решила... Черт, я про всё забыла.

– И про то, где Вы? Не верю. Так Вы хотели бы услышать его?

– Не думаю. Я совершила нечто недопустимое. Тебе бы радоваться.

– Недопустимое?

– Я сказала то, что не должна была – не сейчас. Не в этом месте.

– Неужели? Ну Вы же хотели всё это сказать. Вы ждали момента, не так ли?

– Так нельзя. Это... это неправильно.

– Вы сомневаетесь?

– Я не сомневаюсь в том, что я сказала. Но сейчас, здесь – неправильно.

– Не все ли равно, когда? Если это – правильные слова?

– Я мечтала... я мечтала сказать ему это все – сказать прямо в лицо. Так давно хотела.

– Так значит все верно?

– Я не знаю.

– Успокойтесь, мадемуазель. Это естественно. Совершенно естественно. Это война, Кэти, мадемуазель. На войне хороши все средства.

– Война? Ты ненормальный. А впрочем это и так очевидно.

– Да ну?

– Ненормальный. В войне нет и не может быть ничего естественного. Если и есть что–то противоестественное – так это война. Раз ты так говоришь, ты ничего не знаешь о смерти. О крови. Об убийстве. О страхе... Да, о страхе – которого быть не должно. Ты не знаешь ничего.

– О смерти? О крови? Об убийствах? Поверьте, мадемуазель, я знаю не меньше. Я очень хорошо знаю, что такое смерть тех, кого ты любишь. Не жалейте его. Он чудовище. Монстр – и Вы знаете это.

– Знаю, – прошептала Кэти. – Еще как знаю. Но почему мне тогда так... гнусно?

***

– Я знаю, кто найдет нас.

– Ты знаешь?

– Ну по крайней мере тебя. А ты может быть и мне поможешь.

– Ну? – она снова сидела на полу, снова силовой барьер за спиной, снова эти покалывания – снова – чтобы не плакать чтобы поддерживать в себе злость, чтобы не потерять надежду.

– Твой муж. Разве он не будет искать тебя? Этот твой... Билли. Или он Вилли?

– Так ты ничего не знаешь?

Он посмотрел на неё, склонив голову набок.

– Значит не знаешь. Мы развелись. Незадолго до этого вот. До того как я попала сюда. Черт, я никак не могу вспомнить...

– Вспомнишь. Я надеюсь, что все же вспомнишь. Так что? Билли или Вили не смог жить рядом женщиной–воином? Удивительно. Оружейный магнат, мировой парень, миллиардер – и не смог? Ты хоть немного поимела от его миллиардов?

– Как ты можешь...

– Зря. Ему и так хватает. Что, он не захотел быть мистером Джеймисон?

– Никогда не думала... Понимаешь, я думала, что он сильный. Смелый.

– Ага, к тому же молодой и красивый. Кэти, что ж ты вечно вляпываешься во всякую грязь?

– Он не грязь. Он... просто человек, на которого взвалили непосильную ношу. Он не имеет никакого отношения к оружию. Он вообще не понимает ничего в оружии. Они пытаются сделать что–то вроде «Беты» и остальных – но только его отец лично тестировал все самолеты и флаеры. Он жил этим. Как и его дед. Они создали империю. А он – он, как оказалось, просто прожигает жизнь. И боится летать.

– Я и говорю – мистер Джеймисон. Ты его пожалей, ему поможет.

– Он художник... поэт... Ему бы другим заниматься.

– И лове... художник? Ты сказала – он художник?

Абихан засмеялся – и смех перешел в кашель и хрип. Он тяжело дышал, продолжая периодически вздрагивать – и пытаясь сдержать смех.

– Что не так?

– Художник. Господи, Кэти, мне больно смеяться. Художник.

– Не смей!

– Не буду. Судьба, почему ты так несправедлива к бедной девочке? Сколько еще художников ты попробуешь прежде чем...

– Не надо.

– Мадемуазель, у Вас что–то особенное с художниками? И кто такой Франсуа, мадемуазель?

– Тоже... художник, – фыркнул Абихан. – Бывший.

– Тебя, – Абихан дернулся от разряда тока в наручники, – не спрашивали. Ты отвечаешь только тогда когда тебе задают вопросы. Ты понял? И тебе запрещено смеяться.

Он поднял лицо – искаженное от боли, и по подбородку стекала кровь из прокушенной губы – и медленно кивнул.

– Вот и прекрасно. Ваш бывший друг – художник, мадемуазель? И Ваш муж, Ваш бывший муж – тоже рисует? Это судьба, мадемуазель, судьба. Знаете, у меня тут есть робот, тоже рисовать любит. Может, Вас познакомить поближе? Например что если он зайдет к Вам в камеру в сумерках?

Кэти судорожно вздохнула.

– Вы испугались, мадемуазель? Но чего же? Художника?

Она чувствовала стук собственного сердца – все ускоряющийся и ускоряющийся.

– Не волнуйтесь так, возможно, он ограничится портретом. Идите к себе, мадемуазель, на сегодня свидание окончено.

– Я не пойду никуда.

От треска и голубоватых вспышек она вздрогнула снова, а Абихан задергался как кукла.

– Люблю спецэффекты – все эти трески и молнии. Они конечно не нужны, но производят впечатление даже на мадемуазель. Идите. Или ему будет куда больней. Приведите себя в порядок перед встречей с Вашим очередным художником, Кэти.

***

Она приготовилась не спать, ощущая каждую секунду как вечность – снова и снова – слыша, как секунды падают – осыпаются песком, падают каплями воды, чувствуя, как секунды проходят сквозь неё – делая её саму – вечностью.

– Не спать, – прошептала она сама себе, – только не спать.

– Мадемуазель, я боюсь, что при всем желании Вы не сможете не спать, коли на то будет моя воля.  Не забыли?

Она сжала зубы.

– О, вы можете не отвечать. В самом деле, зачем отвечать какому–то там компьютеру? Не злите меня, мадемуазель, не нужно.

– Ты не посмеешь…

– Да ну? Я уже… Что я могу не сметь после того, что произошло? Кэти, подскажите мне, что еще я могу не сметь? Мадемуазель, поверьте мне – коли мне захочется, Вы будете тут ползать на коленях, умоляя о спасении. Или например станете сексуальным маньяком и будете совокупляться с этим… животным прямо там – на подстилке. Может быть и еще – например. Вы захотите убить себя. Или его.

– Я хочу… хочу уничтожить тебя.

– Не сомневаюсь, – компьютерный голос действовал ей на нервы. – Не сомневаюсь. Спите, мадемуазель, отдыхайте.

– Неееееет!

За силовым барьером дернулся от этого крика Абихан – дернулся в своих цепях и забился в судорогах.

– Он слышит Вас, мадемуазель. Так что лучше бы Вам не кричать – нервируете больного. И не забывайте про электричество – его раньше не было, но вы навели меня на эту мысль… Как удачно навели. Спасибо.

Она снова почувствовала запах меда и молока, попыталась задержать дыхание, поняла, что оседает на пол, что её не держат ноги – и услышала, как открывается дверь в её камеру, и к ней входит кто–то. Кто–то с папкой в руках, кто–то без лица, в темном плаще, кто–то пахнущий терпко и странно – и услышала механический голос:

– Добрый вечер.

Она завизжала, попыталась отползти от посетителя – и с ужасом поняла, что не может двигаться, не может совсем – ноги и руки стали чугунными, чужими.

– Мне было сказано, что ты любишь художников? Я давно ищу истинную любовь. Ищу и не нахожу. Я нашел тебя? – он склонил голову – вопросительно, и Кэти ужаснулась – лица под капюшоном кажется не было вовсе.

Существо подошло к ней и принялось ощупывать её лицо – холодными, длинными пальцами, и она могла только зажмуриться, стараясь не кричать.

Она мучительно пыталась заставить себя двигаться – хоть как–то, заставить себя оторвать руки от пола – и не могла.

– Красивая, – удовлетворенно проговорило существо, – очень красивая.

– Почему... почему руками?

– Потому что я слеп. Ты обездвижена, поэтому я могу рисовать тебя. А после...

Кэти втянула воздух – судорожно, чувствуя, что ей не хватает воздуха. Она видела силовой барьер – легко светящийся – подсвечивающий сцену – и там, на той стороне – Абихана, который похоже снова начал свои бесконечные диалоги про свет с невидимыми собеседниками. Он запрокинул голову, втягивал воздух – и говорил, говорил, говорил.

Существо орудовало пальцами ловко – сантиметр за сантиметром трогая лицо, волосы, плечи – и немедленно перенося все в электронный блокнот – кажется, тоже пальцами.

– Расслабься, я не могу рисовать такое напряженное человеческое существо. Это делает тебя некрасивой. Расслабься, – и Кэти почувствовала, как холодный палец надавил чуть сильнее, чем нужно – и провел по щеке.

Она вдохнула – и в памяти сами собой стали всплывать неведомо откуда взявшиеся слова – «трансформировать себя в объект... в объект... трансформация в объект»

– Ну конечно, – она улыбнулась.

– Ты улыбаешься? – спросил робот.

– Ты же просил расслабиться.

Она понимала, что времени у неё всего ничего – и надеялась лишь на свои старые навыки. Что–то вспоминалось – то, о чем она давно забыла – и она поняла, что мир исчез, нет ни робота, ни камеры, ни её самой – она стала легкой, она стала миром и временем и ветром и всем вокруг – «трансформация в объект» – она не знала, что шепчет эту фразу – пока робот переносит её лицо в свой планшет.

Через вечность – примерно пять промежутков по личному времени – она осознала, что может двигаться, и даже компьютерный голос, обеспокоенно задающий вопросы, не смутил её – голос был за гранью восприятия и не казался более помехой.

– Трансформация себя в объект, – повторяла она снова и снова, пока не поняла, что она сама и есть эти слова. Чем она стала, она не знала – но когда холодные пальцы художника сомкнулись на её горле, пальцы и что-то похожее на удавку с шариками – она ловко, легко разжала их и сломала – один за другим – омерзительные длинные холодные пальцы, а после, несмотря на жуткий вой, который издавало существо, и несколько весьма чувствительных ударов, открутила ему голову.

Из пальцев твари она взяла эти самые бусы – длинная нитка янтарных шариков – и так вот – с бусами в одной руке и с головой в другой – и со словами «трансформировать себя в объект» – встала посреди камеры, не видя еще ни кровавых царапин на лице, ни прокушенной губы, ни сбитых в кровь костяшек пальцев.

Она стояла посреди камеры и смеялась, смеялась, смеялась, а после швырнула голову в стену, а тело, из которого вытекала какая–то бесцветная жидкость и торчали провода, не отпихнула ногой.

– Забери это отсюда. Оно мне мешает. Все это мне мешает, – она понимала, что с трудом держится на ногах, что её знобит, что тошнота подступает к горлу, сдавливает его, не давая нормально дышать, что еще мгновение – и она упадет на этот пол и закричит или завоет или устроит истерику – и сдерживая себя изо всех сил. Сил, которые она и так потратила – сейчас, разом, не понимая еще, как – и с благодарностью вспоминая то, чему её учили –  в прошлой, довоенной жизни.

– Мадемуазель, – ей показалось, или в голосе компьютера была паника, – как Вы это сделали?

– Я открутила ему голову. А это, – она потрясла бусами, – я оставлю себе. На память. Оно чем было? – она всхлипнула, пытаясь продержаться еще немного.

– Андроид. Экспериментальный андроид. Мадемуазель, Вы меня удивляете. Очень удивляете.

– Я рада. А теперь я хочу и буду спать. Я очень устала. И я прошу меня больше не беспокоить подобными художествами. Хотя бы сегодня.

Кэти развернулась, и, прижимая к груди загадочные бусы, упала на свою койку.

Абихан смотрел на неё – оттуда, из–за силового барьера – и повторял лишь одно – «не настоящая». Про его щекам, смешиваясь с кровью и грязью, текли слезы.

– Так ты умеешь плакать, дружок? – спросил у него компьютер. – Тебе так хочется, чтобы она была настоящей? Я тебе устрою великолепное настоящее. Восхитительное. Лучше прежнего.

– Не настоящая. Тьма. Демон. Свет, мне нужен свет, пожалуйста, свет. Свет.

***

В то время, которое они условно могли бы называть утром, она встала. Никакой головы или же тела в камере не было, зато в руках были бусы – странные, длинные бусы – и Кэти теперь никак не могла вспомнить, что же случилось – чувствовала только невероятную усталость  – и радость.

Душ взбодрил её, смыл следы крови с лица и с рук, а горячий кофе окончательно вернул в жизни.

Так же, с кружкой с водой в одной руке и с бусами в другой она прошла через услужливо появившуюся на её пути дыру в барьере.

– Ты пускаешь меня к нему? – удивилась Кэти, посмотрев на потолок.

– А как же.

Абихан, увидев её, стал отползать назад, и она не могла не заметить его состояния – если в последнее время он казался почти нормальным, почти разумным – то теперь на его лице, с дорожками от слез, был только ужас.

– Здравствуй, – она улыбнулась как можно приветливее.

Он не ответил, только тихо заскулил.

– Доброе утро. Смотри, я добыла трофей в бою, – она покачала бусами перед его глазами. – И принесла тебе воды.

– Нет, – он попятился назад, не отрывая глаз от её лица.

– Абихан?

– Ты не она.

– Это я. Хочешь воды?

– Не подходи, – он попытался лягнуть её, но не смог – и только вжался в стену. Кэти увидела слезы в его глазах – он дергал головой, словно пытаясь отогнать её – как страшное видение, как кошмар.

– Абихан, – она опустилась на одно колено, попробовала дотронуться до его лица, протянула руку – и отдернула её, увидев, как он отшатнулся, лязгнул зубами и замер как дикий зверь в клетке перед прыжком.

– Тебе снова плохо?

– Ты демон, который пришел за моей душой?

– Абихан, – она отошла. – Демонов не существует. Это всего лишь я.

– Ты. Ты. ты. Снова и везде – ты. Ты – мой кошмар. Если ты тут, чтобы добить меня – добей. Ты. Ты не свет. И стал свет. Не надо света. Не надо света. Пожалуйста – не надо света.

Кэти попятилась.

– Что ты с ним сделал?

– Я? Он давно свихнулся, чего ж Вы хотите, мадемуазель.

– Врешь! Врешь, врешь, врешь! Я видела его, недавно – он уже был другим!

– Или Вам хотелось так думать.

– Почему он снова боится меня?

– Потому что он боится всего. Он трус и пустозвон. И потому что все это сделали Вы.

– Я?

– Вы, конечно Вы. Вы бы лучше отошли от него, а то не дай бог снова укусит.

***

– Здравствуй.

Тихие, скулящие звуки в ответ.

– Доброе утро. Смотри, я добыла трофей в бою. И принесла тебе воды.

– Нет.

– Абихан?

– Ты не она.

– Это я. Хочешь воды?

– Не подходи.

– Абихан – он отшатнулся, лязгнул зубами и замер.

– Тебе снова плохо?

– Ты демон, который пришел за моей душой?

– Абихан. Демонов не существует. Это всего лишь я.

– Ты. Ты. ты. Снова и везде – ты. Ты – мой кошмар. Если ты тут, чтобы добить меня – добей. Ты. Ты не свет. И стал свет. Не надо света. Не надо света. Пожалуйста – не надо света.

Она медленно подходила к нему – с загадочными бусами в руках, после одним движением поставила ногу – в тяжелом сапоге – на него, накинула бусы ему на шею и принялась его душить, скаля зубы, пока он, слишком слабый, чтобы сопротивляться, только вздрагивал да хрипел.

Она смотрела на это со стороны – лежа на своей кровати, свернувшись клубком, вздрагивая и пытаясь проснуться. Кошмар казался реальным, зримым, настоящим – и проснуться никак не получалось.

Абихан застонал, и она ударила его ногой – под ребра, от души, так же улыбаясь. Он не мог даже хрипеть, но когда ей показалось, что все кончено, он издал странный звук – и та, другая Кэти отпустила удавку.

– Живи, – бросила она, – пока – живи, а там разберемся.

Напоследок она ударила его снова и снова – до синяков, кровоподтеков, до того, что он наконец затих без сознания в своем углу.

***

Она открыла глаза – в руках все те же бусы.

Она вспомнила свой сон. Или не сон. Ей стало страшно.

За барьером – она это видела – валялся принц. Без движения. В углу, в своей грязи – так, как ночью... ночью, когда она избивала его.

Кэти вскочила, подбежала к барьеру – отверстий не было.

Она прошла вдоль барьера – безрезультатно.

– Пусти меня к нему!

– Мадемуазель, Вы чуть не убили его нынче ночью.

– Нет... нет, не я, нет, – она в ужасе смотрела на принца.

– Вы пытались задушить его, а после – избили. Не помните?

– Я... я, – она помнила. Отчетливо помнила – все, каждое слово, каждый его хрип, каждый вздох.

– Он жив?

– Пока жив. Ему никто не даст умереть.

– Я могу... все же...

– Вы все еще хотите этого?

– Нет. Но помочь...

– Ему уже помогли. Не умереть. Хватит с него.

– Но я...

– Он кусается, помните? Я Вас не впущу для Вашего же блага. Еще испугаете его до смерти.

Запах меда и молока, снова и снова, она проваливалась в водоворот снов – не видя, не имея возможности увидеть, что там, за сверкающей стеной.

– Доброе утро. Смотри, я добыла трофей в бою. И принесла тебе воды.

– Нет.

– Абихан?

– Ты не она.

– Это я. Хочешь воды?

– Не подходи.

– Абихан! – он отшатнулся, лязгнул зубами и замер.

– Тебе снова плохо?

– Ты демон, который пришел за моей душой?

– Абихан. Демонов не существует. Это всего лишь я.

– Ты. Ты. Ты. Снова и везде – ты. Ты – мой кошмар. Если ты тут, чтобы добить меня – добей. Ты. Ты не свет. И стал свет. Не надо света. Не надо света. Пожалуйста – не надо света.

– Живи. Пока – живи, а там разберемся.

И его взгляд в ответ.

***

Из очередного водоворота она вынырнула, задыхаясь – и её вырвало.

Перед глазами все еще было его лицо – избитое, изуродованное еще более, и кровоподтеки на его теле, и его испуганный, умоляющий взгляд – надежда, мольба, страх, боль – все в одном взгляде. И её ботинок – над его лицом.

Она задыхалась.

***

– Здравствуй, – она испуганно смотрела на принца.

Ей кажется, или на его лице в самом деле след от ботинка? Ей кажется, или вот того синяка не было? Вот того пореза?

На его шее были синяки и красная полоса.

– А–ха, – она поняла, что ему тяжело говорить – как и то, что он её сегодня не боится – для разнообразия. – Воды? – он словно уже и не надеялся.

– Да. Да–да.

Она осторожно поднесла кружку к его губам, после принесла еще одну и еще – пока он не смог начать говорить – тихо, так тихо, что приходилось наклоняться.

– Я видел... Что это?

– Трофей. Бусы.

– Это не бусы, это четки. Глупая девочка, это же четки, – он улыбнулся.

***

– Здравствуй, – она вошла в камеру – все еще растрепанная, пахнущая борьбой, с глазами, в которых было чистое безумие. Безумие битвы. Он видел, как она голыми руками оторвала голову твари, которая сперва её, парализованную, рисовала, а после пыталась изнасиловать. Он видел, как она встала – оторвалась от пола – движением нечеловеческим – и переломала твари пальцы, а после оторвала голову и стояла с этой головой в руках, смеясь. Теперь она вошла к нему.

– Здравствуй.

Он всхлипнул в ответ – ему стало так страшно, как не было за все часы, проведенные здесь.

– Доброе утро. Смотри, я добыла трофей в бою. И принесла тебе воды.

– Нет.

– Абихан?

– Ты не она.

– Это я. Хочешь воды?

– Не подходи.

– Абихан, тебе снова плохо?

– Ты демон, который пришел за моей душой?

– Абихан. Демонов не существует. Это всего лишь я.

– Ты. Ты. ты. Снова и везде – ты. Ты – мой кошмар. Если ты тут, чтобы добить меня – добей. Ты. Ты не свет. И стал свет. Не надо света. Не надо света. Пожалуйста – не надо света.

После был её ботинок – грубый черный высокий ботинок – настоящий ботинок бойца и оперативного работника – и брошенное ею: «Живи пока».

За её барьером была тьма.

Она стала тьмой – снова. Она снова пришла. Та, которой быть не должно, о которой он успел почти забыть – рядом с этой, настоящей.

Он снова проваливался во тьму.

***

Эта была настоящей – он не понял, почему.

Настоящей. Совсем настоящей. Он мучительно вспоминал – они говорили о художниках. О каких–то художниках, о... О Франсуа. Конечно о Франсуа. Всегда и везде Франсуа.

Он жадно пил простую воду – пил и не мог напиться, вспоминая, как четки закрутились в узел на его шее – и забывая, забывая, забывая снова...

– Это не бусы, это четки. Глупая девочка, это же четки

***

– Зачем тебе четки?

– Не знаю. Я не совсем понимаю, откуда они взялись. Я толком не помню. Кажется, я оторвала кому–то голову.

Он искоса посмотрела на неё и вдруг засмеялся.

– Что?

– Я подумал... что столько усилий – и всё впустую. Пустые бездарные танцы. Всё зря. Я все сделал не так.

– Что не так?

– Надо было всего лишь малевать какую–нибудь бездарную дрянь.

– Ты в порядке?

– Насколько это возможно. Не волнуйся за меня.

– Тебе не нужно говорить...

– О нет, мне как раз нужно. Каждое мое слово может быть последним. Поэтому – нужно. Художники. Чертовы художники.

– При чём тут художники?

– Я мог сражаться за тебя, – он шептал, она с трудом слышала – и сдерживала дыхание, чтобы не пропустить ни слова, – я мог сражаться против тебя. Я мог спасти тебе жизнь и мог отдать тебе всего себя. Я мог сделать для тебя всё. А всего–то и надо было – намалевать что–нибудь.

– Не нужно.

– Нужно. Ты хоть понимаешь, что он сделал?

– Он умер. Сгорел заживо. Он и все...

– Не заживо. Он попал под перекрестный огонь. Горел его труп. Надеюсь что синим пламенем. Намалевать, а после предать тебя... Соблазнить, намалевать, а после предать. Господи, Великий Космос, как просто.

– Он был самым первым... самым...

– А другие? А второй? Билли или Вилли?

– Он тут вообще не при чем. Не смей говорить хоть слово... хоть слово о Франсуа.

– Я теперь всё смею. Мне теперь все равно. Я пытался быть... стать... другим. Быть лучше – для тебя. Быть – рядом. Просто рядом – если это возможно. Но надо было только предать тебя. Продать. И нарисовать ерунду.

– Ты старался? Ты? Что ты сделал? Старательно убил всех тех... всех... старательно вел войну. Старательно уничтожал... Старательно пытался устроить конец света на отдельно взятой планете.

– Достаточно. Я заработал свою репутацию непосильным трудом, я понял, – он закашлялся. – Но в последние годы... После войны... Кого я убил после?

– Тебя не было рядом.

– Я по крайней мере пытался. Но ты же сама не знаешь, кто и что... кого тебе надо. Билли. Или Вилли? Или еще одного художника?

– Ты сам исчез тогда. Взял и ушел.

– А ты думаешь, что у меня нет гордости?

– Гордость? Да ты пресмыкался перед твоим этим лордом. Ты знал, что сотворил – и все же надеялся на что–то?

– Кэти, ты думаешь, я такой специальный дрессированный пудель? Который будет вилять хвостом и стоять перед тобой на задних лапах? Мне не нужны такие отношения.

– У нас не могло быть никаких отношений. Никаких вообще. То, что ты делал – в Париже, в Вашингтоне, в Венеции... В Лондоне, в конце концов – ты же не думал, что у нас могло быть хоть что–то? Кто ты – и кто я?

– Ты – женщина, я – мужчина. Не очевидно?

Она фыркнула.

– Не согласна? Я ведь нравился тебе. Я видел. Я пытался…

– Ты–то? Ты пытался?!

– Кэти, не думаешь же ты в самом деле, что я такой романтический красавчик, который станет смотреть на тебя влюбленными глазами? Сидеть у твоих ног? Молиться на тебя и плакать под твоим окном? Не думаешь же ты в самом деле…

– Лучше бы был. Глядишь и вышел бы толк.

– Но что–то было? Ты... тот вечер был. Два вечера. Они были.

– Я использовала тебя, дурачок. Мне было интересно – каков на вкус принц Абихан. Каково оно – с принцем. Какое разочарование – ничего особенного. Я использовала тебя. Воспользовалась. А ты и не понял?

– Я понял, – ответил он. – Понял. Я думал, что ты настоящая. Оказалось – нет. Такой же призрак. Такая же темнота. А я–то думал, что здесь – в тюрьме – я обрел свет. Не входи сюда больше. Избавь меня от… от этого. Я лучше буду пить из собачьей миски, чем впущу тебя.

Кэти молча поднялась и вышла в свой отсек.

– Блестяще! Такого и предположить нельзя было. Я в восторге, браво, мадемуазель, Вы ранили его в самое сердце.

***

Вечность на сей раз измерялась её попытками уснуть. Её попытками – не смотреть в ту сторону. Не видеть барьера. Не видеть того, что за ним. Не видеть, как тот, кто там, на грязной подстилке, свернувшись в клубок, пытается бороться с самим собой и своими кошмарами. Который час за часом изгоняет демона из своих снов.

Вечность длилась, длилась и длилась – пока она не почувствовала – снова – запах меда и молока – и не заснула.

***

Через три промежутка вечности она вошла в отсек к Абихану – через заботливо открытый барьер. Вошла, посмотрела, как он спит – лицо расслаблено, почти спокойный – если не считать всех этих следов от ожогов и кровоподтеков на этом лице.

Кэти присела, как всегда прислонившись спиной к силовому  барьеру – и смотрела на него, пока еще через вечность – по её личному счету – он не открыл глаза.

– Ты решила вернуться? – ни тени сарказма, ни капли злости – просто голос, ставший уже привычно хриплым. Голос, утративший всю свою былую сексуальность и притягательность.

Кэти не ответила. Откинула голову, закрыла глаза.

– Если бы ты не пришла больше, я бы умер.

– Кто бы тебе позволил? – поинтересовался компьютер.

Абихан, не замечая голоса, продолжил:

– Я бы сошел с ума, если бы ты не вернулась.

– Ты и так сошел с ума – и давно, – компьютер не унимался.

– Ты пережил намного больше, – Кэти ответила, не открывая глаз, пытаясь понять, что же дальше.

– Но не больше чем это. Этого я бы не пережил – здесь.

– Какая теперь разница? Мы прикованы к этому проклятому месту.

– Ты выберешься отсюда. Я подохну скоро – и тебя выпустят.

– Вряд ли.

– Выпустят. И ты наконец найдешь того, кто тебе нужен. Ты выбираешь слабых – всегда. Пуделей. Зачем тебе пудели? Этот трусливый художник, эти все... Зачем? Найди себе сильного. Сделай верный выбор. Будь с равным.  Тем, кто будет сильнее тебя.

– С тобой что ли?

– Нет, не со мной. Я слабак, я должен признать это, я слабый, я сломался здесь слишком быстро. Я жалел себя. Я даже не сопротивлялся. Я погрузился в сны и кошмары вместо того чтобы сопротивляться.

– Снова врешь. Ты сильнее чем думаешь. Намного. Ты пережил такое... это все – и сейчас разговариваешь со мной. Слабый не смог бы так.

– Найди себе сильного, – повторил принц.

– Чтобы он подмял меня под себя? Указывал мне, что делать? Чтобы он сломал меня? А он непременно сломает. Чтобы он...

– Чтобы он был равным тебе, Кэти. Чтобы вы были на равных. И это буду не я.

– Ну разумеется не ты, – ответила заметно помрачневшая Кэти, – я же еще не сошла с ума в отличие от тебя.

– Ты понял? – компьютер казалось ликовал. – Понял? Даже после этого всего – ты для неё никто. И для всех никто. Животное.

– Знаешь, – Кэти посмотрела на потолок, как делала всегда когда обращалась к компьютеру, – ты кажется выдыхаешься. Ничего нового, никакой фантазии. Мы ведь тебе надоели до чертиков.

– Вы хотите фантазий, мадемуазель? Вы правда хотите фантазий? Вы их получите. Так или иначе.

***

Она проснулась в темноте – привычной темноте – поняв, что её вероятно забыли усыпить – она ни в коей мере не обманывалась по поводу запахов, которые витали в воздухе. Прекрасно знала, что здесь не может пахнуть ни медом, ни  молоком, ни мятой, ни яблоками – ничем подобным. От молока и меда хотелось спать.

Проснулась, повернула голову – за барьером была она сама. В красном комбинезоне, с рассыпавшимися по плечам волосами, в своих любимых летных сапогах – и она, она сама склонилась над принцем – и тот закричал, жутко, страшно, и та, вторая Кэти засмеялась – и компьютер засмеялся вместе с ней – своим жутким, механическим смехом.

– Это же не я, – прошептала Кэти, – мне все снится. Это сон.

– Или не сон? – тихо, почти шепотом, спросил компьютер. – Или это Вы сами, мадемуазель, как Вы думаете?

– Я иначе одета...

– Бросьте. Ваш комбинезон знают по всей Земле. Может только какие–нибудь аборигены его не знают. Вам ли не знать, что это самая модная одежда среди девочек–подростков?

– Там, за этим барьером – девочка–подросток?

– Там, за барьером, Кэти Джеймисон.

– А я кто?

– Кэти Джеймисон.

– Ты не сведешь меня с ума... Это его легко...

– Его – легко? Если бы. Мерзавец сопротивлялся как мог. И сейчас еще держится. Но ему теперь дано другое. То, что доконает его быстрее. Страх. Он уже перестал бояться за себя. Совсем перестал. И тут являетесь Вы. Вы знаете, что такое страх? Настоящий страх? Он стал куда более уязвим рядом с Вами. Он боится за Вас. И именно этот страх... Жуткий, сводящий с ума страх – вот что сведет его с ума окончательно и быстрее всего. Вы – то, что там – Вы там как видение, и я не думаю, что он обманывается – он как–то научился отличать одну Кэти от другой – но ведь даже Вы не знаете, что Вы делали с ним в ту ночь, когда был убит мой художник. Зато он теперь боится за Вас втройне. Поздравляю, мадемуазель, Вы все же работаете в мою пользу. Хотите, я похороню Вас вместе, мадемуазель?

***

– Сколько нам осталось? – он был спокоен сегодня, неправдоподобно спокоен, будто он дома, а не в камере. Будто она поит его не водой, а вином, и за спиной у него – не стена, а окно в сад.

– Много, – издевательски протянул компьютер, – много. Так много как хочется мне.

– Сколько много?

– Не тебе решать.

– Где... где она?

– Боишься, что она больше не придет? Она может.

– Что ты сказало ей?

– И это не твое дело. У тебя есть еще претензии ко мне?

– А как же! Миллион. Выйду – подам в суд.

– Выйдешь – подашь, – согласился компьютер. – Мадемуазель, Вы не желаете присоединиться к нам?

– Я не желаю твоего присутствия, – огрызнулась Кэти.

«Я не желаю быть причиной твоего страха. Я не желаю быть причиной твоей слабости. Я не желаю делать тебя уязвимым», – добавила она мысленно.

– Вам придется. Иначе...

– Я поняла. Не трогай его.

– Мадемуазель, да Вы тоже боитесь? За него? Это невероятно.

– Я не желаю быть причиной страданий живого существа. Даже и этого существа.

Абихан от этих слов сжал зубы и мрачно посмотрел на входящую Кэти.

– Существа? Ты назвала меня существом?

– Ну не нелюдь же ты. Хотя я не уверена.

– Нет–нет, я очень даже живой, вот... пульс есть. Пока.

– Я всё думаю... что могло послужить причиной? Как так вышло?

– Ты о чем?

– У тебя было тяжелое детство?

– Тяжелое? – он изумленно приподнял бровь. – У меня?

– Ну... я не знаю... тебя не любили. Или обижали. Или...

– Ты все пытаешься оправдать меня? Это благородно с твоей стороны. Это красиво. Мне жаль разочаровывать тебя. У меня было самое счастливое детство из всех возможных. И более всего я хотел сбежать от него. Сбежать из дома. Уйти от опеки. От всего. Просто сбежать – к другим мирам, к перелетам и приключениям. Приключения казались легкими. Все казалось легким. Я был глупым избалованным донельзя мальчишкой, Кэти. Меня любили. Меня любили всегда. До тех пор пока я не сбежал. А тебе – тебе никогда не хотелось сбежать из дома?

– Мне? – её губы побелели. – Мне хотелось, чтобы меня нашел хоть кто–то... Чтобы у меня был дом. Мне хотелось однажды, сидя на ступеньках приюта, увидеть маму. Вдруг. Мне хотелось..., – она сглотнула, тяжело вздохнула и сжала руки – так, что стало больно. – Мне хотелось, чтобы меня просто нашли. Чтобы не было приключений. Чтобы..., – Кэти не договорила.

– Я... Прости. Я не подумал.

– А твои родители?

– Были живы, когда я смылся. Думаю, что уже... уже не найду их живыми.

– А ты пробовал?

– Это бесполезно. Миры переместились, время, Кэти, время, пространство – все против меня. А темпоральные переходы нестабильны и по большей части не работают. Как и межпространственные. Это тебе не простой межпланетный переход.

– Что?

– Кэти, что ты знаешь о параллельных мирах? О других планетах? О галактике?

– Ничего. Я ничего не знаю. Я ведь даже в колледже не успела доучиться.

– Не переживай. Ты себе и не представляешь, как мало ты знаешь на самом деле. Это не делает тебя хуже. Если это утешит тебя, то даже покойный профессор Бриджер...

– Ты у нас зато... умный. Такой умный, что мы оба...

– Кэти, поверь, я бы с радостью обменял все эти знания на свободу хотя бы для тебя. Того, что я видел, хватило бы на десятерых – и я бы с радостью поделился всем этим с тобой. Хотя нет, не всем. Я бы предпочел, чтобы ты никогда не узнала о многом из того, что... Не суть. Но сейчас все эти знания бесполезны. Бесполезны абсолютно.

– А о чем ты мечтал? Что ты любил... там, в той жизни?

– Я любил... я мечтал о приключениях. Ты знаешь хоть одного мальчишку, который не мечтает о приключениях? А любил – я сейчас понимаю, что я больше всего на свете любил лежать на траве около нашего дома. Там еще были такие белые цветы, похожие на звезды. На множество маленьких звёздочек в траве. Как на небе. Так вот более всего я любил лежать на траве – вечером – и смотреть, как садится солнце. Там, дома, был такой густой, винный закат. Такой густой, что казалось, его можно пить – как вино. Знаешь, небо меняло цвет – и на это я любил смотреть более всего. В облаках мне чудились космические корабли и грядущие битвы.

– И битвы ты получил?

– Сполна. Фантазии профессора превзошли все ожидания. Таких облаков не было даже дома. Я бы все на свете отдела за то, чтобы снова... чтобы лежать на траве. И вокруг – эти белые цветы. Чтобы за спиной у меня был дом – с верандой, сидя на которой, можно видеть озеро, чистое и холодное озеро, чтобы за домом были горы, а вокруг – долина и небольшой виноградник. Тогда я об этом и не мечтал, а сейчас, здесь понимаю, что хотел бы именно этого. Место, куда я мог бы возвращаться – иногда. И еще смотреть, как гаснут звезды... видеть звезды из окна флаера. Видеть край облаков. Видеть рассвет. Видеть звезды в конечном итоге. Всех этих поэтов надо принудительно отправлять туда – чтобы не писали своих глупостей.

– О чем ты думаешь сейчас, Абихан?

– О закате, Кэти. О том, что уже никогда не увижу закат и звезды. И те белые цветы...

– А о ком? Тебе ведь есть о ком думать? Ну когда ты думаешь о закате и звездах?

– О ком угодно, Кэти. Лишь бы не думать о тебе.

***

– Абихан, я не хочу, чтобы у тебя оставались хоть какие–то иллюзии. По поводу меня. По поводу тебя или по поводу нас.

– Даже здесь?

– Даже здесь. Так вышло, что мы... тут...

– Так вышло, – перебил он её, – что у нас нет шансов выбраться отсюда. Никаких шансов. Мы же понимаем это.

– И даже это – не повод. Пока у нас есть шанс...

– Мадемуазель, вы кажется чего–то не понимаете. У Вас нет шансов. У вас обоих. Вы можете делать что угодно – шансов у вас все равно нет.

– Есть! Всегда есть.

– Мне бы Вашу веру в светлое будущее, мадемуазель.

Кэти увидела, как Абихан качает головой – словно прося не спорить.

– Не надо! Ты боишься? Ты что, еще не понял? Бояться бесполезно. Боишься ты или суешь голову в петлю – бесполезно. Лучше уж в петлю, чем так. Так, как ты.

– Мадемуазель, а Вы все же дурно на него влияете. Пока Вас тут не было, он шел в петлю добровольно. У него даже были зубы. Да он даже Вас укусил. А сейчас... Он становится совсем скучным, мне становится скучно наблюдать даже за вами вместе.

– Так займись чем–нибудь полезным! Вязать не пробовал? Или рисовать?

– Рисование не по моей части. Это вот он пусть... резвится. Ах да, у него же скованы руки. Он не может рисовать. Какая неприятность. А то мог бы взять пару уроков... Ах да, учителя обезглавили. Какая незадача. Может, в следующий раз отправить к вам не художника? А например киллера?

– Не думаю. Если бы ты хотел убить нас – ты бы давно убил.

– Да. Но Вы знаете, как долго можно уродовать Ваше личико, мадемуазель? Если рисовать по нему острыми предметами?

***

Вечность закручивалась спиралью – вокруг них – спиралью, сводящей с ума.

Компьютер – как заевшая пластинка – расписывал, что еще он может им устроить – но ничего не делал, раз за разом позволяя им разговаривать, позволяя ей поить принца водой из чашки, умывать его навещать его – позволяя ей даже читать – и не предпринимая ничего.

Это нарушало то равновесие, которого она пыталась достичь, и Кэти каждую ночь стало чудиться, что она – на той половине камеры, за барьером, измывается над принцем – и готова была поклясться, что видела, что ночью там в самом деле кто–то есть – и временами переставая отличать реальность от вымысла, терзаясь чувством вины.

Принц и сам временами утром – условным утром этой тюрьмы – казался более измученным, чем обычно, с новыми синяками и кровоподтеками, бывали моменты, когда он снова не узнавал её, смотрел мимо, боялся, пытался кусаться или же забивался в угол и там скулил как побитая собака. Бывали моменты, когда он становился агрессивным, злым – и Кэти не знала, что страшней.

Был момент, когда он грозился надрать задницу этому ублюдку Франсуа – и был день, когда он выразил горячее желание набить морду Вилли. Или Билли.

Она пыталась спорить – но в этот момент он ничего не слышал, погруженный в свои мысли и в свои кошмары. Погруженный в свой мир, где она – Кэти – пришла, чтобы забрать у него душу или сжечь его на медленном огне.

Бывали и моменты, когда он был в себе – и она радовалась каждому такому дню. Радовалась так, как разумеется не должна была. Радовалась – и стыдилась своей радости. Это было неправильно.

– Ты зря... Со мной ты можешь по крайней мере быть собой.

– Вряд ли.

– Со мной ты можешь не скрывать свои занятия – как тебе доводилось это делать со своим ненаглядным художником. Все равно я всегда буду знать больше, чем ты сама.

– Это и пугает.

– А вечно скрывать все что можно пугает тебя меньше? Врать тому, кто рядом с тобой – это тебя не пугает вовсе? Сколько ты продержишься? Да даже про Макрон, пари держу, ты по сей день не все рассказать можешь. Что ты молчишь? Не можешь. А мне и рассказывать не надо – я и так всю знаю. А этот твой Билли–Вилли... С его страхом высоты – тебе же пришлось скрывать от него свои летные таланты? Так? Чтобы не вызывать в этом достойном члене общества чувства собственной неполноценности. Так? А со мной – о, со мной ты сама комплекс неполноценности заработаешь.

 – Я?!

– А то кто же! В небе, как и на дороге, еще неизвестно, кто кого. Идеальная гармония, не так ли?

– Ну конечно я тебя... то есть... черт, мальчишество. Откуда это в тебе? Ты же собирался править миром.

– Знаешь, миром правят обычно по глупости. С возрастом это обычно проходит. Или переходит в клиническую стадию.

– Не знаю.

– Но я понял другое. Ты же вечный свет в конце туннеля. Ты будешь стыдиться меня. Подумать только – Кэти и Абихан. Свет и тьма. Красавица и чудовище. Тебе всегда будет стыдно за меня, не так ли, милая? И твои друзья отвернутся от тебя.

– Я тебе не милая.

– А по мне так очень... мила. Все правильно, Кэти. Каждому свое. Мне мое, тебе... тебе нести свой свет дальше. И постараться не погасить его. От соприкосновения с очередным художником.

– Да как ты смеешь! Как ты смеешь учить меня!

– Я все смею. Мы знать не знаем, сколько нам осталось – а я должен слова подбирать? Я даже не намерен извиняться. И ты будешь слушать меня – потому что я старше. Потому что я куда больше видел. Потому что я еще надеюсь, что ты справишься со всем этим и выйдешь наружу. Если повезет – то и обо мне вспомнишь.

– Если повезет, не вспомню.

– Вспомнишь. Такое не забывается. Ты только подумай, сколько ночей мы провели вместе. Что? Хочешь меня ударить? Вижу, что хочешь. Не отводи руку. Лучше душу отведи, Кэти.

– Ты в цепи закован. Как я могу! Как я, черт тебя возьми, могу?! Ты при смерти, ты не в себе, ты... Я не могу беззащитного человека.

– Человека? Прогресс, дорогая, прогресс, – они оба подняли головы. – Вы назвали его человеком, мадемуазель? Ты рад?

– А ты? – Абихан поднял голову. – Ты? За что ты наказываешь её? Что она тебе сделала?

– Она? А ты сам как думаешь? Она защищает тебя. Все время защищает – вместо того чтобы помогать мне в уничтожении. В унижении. Даже боль, которую она приносит тебе, оживляет тебя. Дает тебе силы. Это нечестно, – им показалось, или в компьютерном голосе прорезались истеричные нотки? – Ты в цепях, ты унижен, но она...  Она ненастоящая Кэти Джеймисон.

– О нет, она самая настоящая на свете.

– Настоящая Кэти уничтожила бы тебя. Настоящая Кэти убила бы тебя, сожгла, а прах развеяла по ветру, чтобы и следа не осталось. Она ни за что не пожалела бы тебя. Не стала бы помогать тебе. Она не сделала бы для тебя ничего.

– Ты забываешь о том, что настоящая Кэти всегда готова была помочь тому, кто рядом. Настоящая Кэти приносит жизнь. Настоящая Кэти подобна весне в пустыне.

– О как поэтично! Влюбленный мальчик, не заговаривайся. На тебе пока цепи.

– Вот именно. Цепи. Спецэффекты. Кто сейчас пользуется цепями? Кто пользуется этим всем в мире, где есть электронные замки? Кто давит на психику факелами, когда давно уже... Я ведь стал догадываться, кто ты.

– Кто? – одновременно спросили Кэти и компьютер.

– Я думал, что это или ребенок или женщина. Сперва я подумал про этого мальчишку... Нейтона.

– Нет, – выдохнула Кэти.

– Но после вспомнил, что и следов его пребывания на планете не было в последнее время. Я бы знал, если бы он вернулся. Так что я думаю, что ты женщина. Актриса.

– Все женщины – актрисы, – отозвался компьютер.

– Ты не просто актриса. Ты нечто особенное. Я ведь знаю, кто ты. Что ты. Я стал понимать. Тем более что я узнал эти конкретные застенки. Это не подвал. Это наша лондонская тюрьма–трансформер. Игрушка самого Темной Звезды. Любимое детище профессора. Ну? Я прав?

– Допустим да. Или нет. Тебе легче? Может, еще чего желаешь?

– О да. Желаю. Постельное белье поменять бы. А то простыни несвежие, а мне это действует на нервы. И кофе другого сорта, этот что–то приелся.

– Тебе все скоро осточертеет, уж не сомневайся.

– Ты – та самая...

– Абихан, ты кажется забыл о Кэти? – почти вкрадчиво отозвался компьютер. – Забыл? Что и она в моих руках?

– Нет! Нет...

– Увы, мой прекрасный принц, увы.

– Абихан, – он посмотрел на Кэти, все еще стоявшую рядом, – ты правда... что я весна в пустыне?

– Ну да, – он попытался встать. Как когда–то – цепляясь за цепь, мучительно, со стоном. – Ну да.

Кэти подошла совсем близко – взяла его лицо в ладони – и поцеловала. Осторожно, боясь причинить боль, чувствуя, какими сухими стали его губы.

– Почему? – он замер, пораженный этим знаком внимания. – Почему?

– Потому что раз ты догадался обо всем – это конец, – прошептала она, – конец для нас обоих. Но я рада, что ты сказал это стоя.

Дверь распахнулась – в камеру вбежала стража – железная стража этого узилища – и один из андроидов ударил принца ногой – так, что тот упал – и одним ударом железной палки в руках перебил ему ногу. Принц вскрикнул.

Второй схватило Кэти – заломил руки за спину прежде чем она успела опомниться – и она ощутила наручники на запястьях, а после – удар по голове.

Вечность наконец пришла к ней.

***

Едва очнувшись, она поняла, что прикована – за руки и ноги – к чему–то вроде доски – руки в стороны, ноги в стороны – как знаменитый человек Леонардо.

Стены вокруг были молочно–белыми, и мертвенный свет заливал все вокруг. Абихана видно не было – она не смогла повернуть голову, также зажатую в тиски.

На шее она ощутила железный ошейник, а скосив глаза, увидела и цепь.

Все тело болело, голова болела, ей показалось, что щеку жжет – порез? Синяк? Все вместе? Интересно, как...

Прямо перед её глазами панель замерцала отъехала в сторону, демонстрируя предположительно принца – в соседней камере – по крайней мере, там кто–то был – в железной клетке, лежащий на полу, скрючившийся, окровавленный комок плоти – не более.

А следом – следом в камеру вошел – Кэти зажмурилась – принц Абихан.

Холеный, холодный, самодовольный, улыбающийся принц. В белоснежной рубашке, в идеально сидящих, с иголочки брюках. С привычной гривой волос, с привычным льдом голубых глаз, с отвратительной усмешкой на ухоженном лице. С розовым маникюром, с красной розой в руках, для разнообразия – без своего опереточного плаща.

– Нет, – прошептала Кэти. – Не может быть.

– Слишком много потрясений, не так ли, мисс Джеймисон? Как же Вы переживёте это, дорогая моя?

– А там... кто...

– Спектакль. Театр одного актера. Одного дурного, бездарного актера. Вам понравилось представление?

Кэти плюнула – и с отвращением поняла, что ниточка слюны тянется по подбородку.

– Вам не понравилось? Жаль. Я так старался. Кстати, я не один. У меня был помощник. Заходи.

В камеру вошел – нахально, зло улыбаясь – Нейтон. Такой же как и был – мальчик с каштановыми кудрями и огромными синими глазами.

– И ты?

– И он, Брут.

– А чего ты хотела? – капризно ответил мальчик. – Ты с ним... После того, как он убил моего отца. После того, что он сделал со всеми нами. С той девушкой, Лили. Вы думали, я не знал, а я все знал.

– Вы... это безумие. Сумасшествие.

– Нет, сумасшествие – это когда Вы, девочка моя, не знаете, били ли Вы того парня ногами или нет. Когда не понимаете, откуда у Вас на руке эти четки. Когда не помните, что было до того. И когда Вы как–то в темноте пытались вскрыть себе вены, и мне пришлось Вас усыпить, чтобы Вы не наделали глупостей. Но знаете, прелесть моя, поцелуй мне понравился. Очень понравился. Такой настоящий.

– Сволочь, – устало ответила Кэти, – сволочь, сволочь, сволочь...

Мир рушился столь стремительно, что она не успевала за этими переменами. Вечность внезапно оборвалась – и, глядя вниз, Кэти увидела бездну, у которой конца как раз и не было. Кэти увидела ад. С мертвенно–белым светом, голубыми мерцающими панелями вместо стен, со странными шепотками, звуками, с ароматом роз и специй – и с холеным лицом принца Абихана – неужели на сей раз настоящего принца? – перед глазами.

Он подошел к ней поближе, обнимая за плечи Нейтона.

– Я знала. С самого начала знала, что это ты... Знала.

– Ну разумеется знала. А теперь помолчи.

– И не подумаю. Какая раз... – рука в перчатке, пахнущая кожей и дорогой туалетной водой, сигаретами, бензином и коньяком, зажала ей рот.

– Когда я говорю «помолчи» – я имею в виду «помолчи».

Он ударил её по лицу – «это за то, что вздумала плеваться». И еще раз – по другой щеке – «за то, что посмела не молчать».

– Надеюсь, что это Вас научит хоть чему–то, строптивая девчонка. Вы могли заполучить меня по своей воле – я готов был отдать Вам всё добровольно, готов был, можно сказать, на алтарь возложить – но нет же. Так что теперь терпите.

– Мерзавец... Чертов, – она захлебнулась собственной кровью, когда её ударили по губам.

– Я же сказал, – мягко заметил он, – я же велел молчать.

Она втянул воздух – болезненно, через силу.

– Ненавижу... ненавижу тебя.

Он улыбнулся – довольной улыбкой сытого кота, обожравшегося сметаны.

И достал из ножен на поясе нож.

***

То, что было дальше, она впоследствии могла описать с трудом.

Она почувствовала, как лезвие прошлось по её щеке – и отозвалось невероятной болью.

Увидела, как панель открывается снова, и там, в этом свете, возникают две мужские фигуры – высокие, очень высокие – и одна из них невероятно знакома. Человек поднимает руку – с бластером – и принц Абихан падает на пол, задергавшись, а Кэти шепчет окровавленными, непослушными, распухшими губами: «Доктор... господи, босс, это Вы...», а следом падает на пол Нейтон – и Кэти с изумлением смотрит на спутника Джеймса Шагала  – странно знакомого молодого человека, еще не мужчину – уже не подростка – и узнает в нем те же черты.

– Кэти, – доктор входит, и она внутренне сжимается, думая, что это снова какой–то морок, какое–то страшное видение, очередной кошмар и наваждение.

Доктор Шагалл осторожно поддерживал её, пока юноша разомкнул цепи – странным продолговатым голубым предметом, который он, смущаясь, назвал универсальной отмычкой. Разомкнул одну за другой, и девушка упала на руки своего бывшего босса.

– Быстрее, Нейтон, стимуляторы... И что у нас там, наверху?

– Нейтон?

– Нейтон, Кэти. Нейтон вернулся.

– А это?

– Андроид. Здесь царство андроидов. Андроидный чертов ад, – ответил юноша, ловко делая ей укол.

– Вот так. Замечательно. Твои... твои помощники...

– Тут все мои помощники. Они же роботы, я с ними одной левой. Они меня слушаются. Все уже хорошо.

– Не все. Там, в клетке...  в той клетке... если это – он, то кто в клетке?

– Он? – доктор пошевелил носком ботинка труп принца. – Может и он. Кэти, я не вижу даже крови. Он более...

– Доктор, кто в той клетке?

– Сейчас проверим. Ты можешь идти? Обопрись, вот так, умница, держись крепче. Нейтон, все точно решено?

– Все в порядке, доктор, не волнуйтесь. Все под контролем.

– А она?

– Она – отдельно.

– Кто в клетке, доктор?

– А ты не знаешь? Ты не помнишь?

– Я... я не знаю. Доктор...

Они подошли к клетке, в которой по прежнему был пленник – с неестественно вывернутой ногой, с лицом, распухшим от побоев, дышащий тяжело, со стоном – окровавленный, в рваной грязной рубашке, в загаженных, заляпанных кровью штанах, босой, с волосами, выстриженными неровными клоками – лицо его было неузнаваемо и страшно в этом мертвенном свете.

– Доктор, кто бы это ни был... Вы поможете ему?

– Разумеется. Нейтон, открой клетку.

– А может, бросить его здесь?

– Нейтон, – Кэти закашлялась, – Нейтон, открывай. Я не знаю, кто это, но мы не можем...

Доктор странно посмотрел на неё, взял из пальцев окаменевшего, бледного Нейтона отмычку, открыл клетку, после аккуратно разомкнул цепи на рука и ногах пленника.

– Нейтон, ты не мог бы... Я должен, – доктор посмотрел на Кэти.

– Я сам могу. Сам могу вести Кэти.

– Доктор Шагалл, босс, я умоляю Вас! Не бросайте его здесь, пожалуйста! Я не пойду никуда, если вы его здесь бросите.

– Я бы бросил, – насупившись, сказал Нейтон.

– Ну конечно не бросим, раз Кэти того хочет– ответил Джеймс Шагал и весьма небрежно взял на руки тело пленника, все еще бывшего без сознания. Он что–то бормотал в беспамятстве.

Кэти нагнулась к его губам – и услышала лишь два слова – «Кэти» и «свет».

Вертолет ждал у выхода – медицинский вертолет, в котором человека с разбитым лицом подключили к аппаратуре, стали тут же вкалывать ему что–то, суетиться над ним, а Кэти, всматриваясь в это лицо, пыталась понять, кто же – настоящий.

– Доктор. Я хочу видеть... Хочу видеть кукловода.

– Сейчас?

– Да. Я хочу.

– Не торопись, Кэти.

– Отведите меня. Сейчас же. Доктор, кто из них настоящий? Тот или...

– Я убил андроида. Отключил, так вернее. Тебе легче от этого?

Она благодарно кивнула.

– Помогите мне.

– Да. У нас есть запасной флаер. Отправляйте в клинику. Мы подъедем позже.

– Но Доктор Шагалл...

– Отправляйте. После разберемся, куда его девать.

– Не куда, а в одну клинику – пока. В закрытую военную клинику. Гражданским я бы их не доверил. Разбираться будем позже.

***

В комнатке, опутанной проводами, в полумраке, под прицелом нескольких недавних помощников–андроидов, в инвалидном кресле сидела женщина. Невероятно красивая – Кэти еще никогда не видела столь совершенной красоты – с изуродованными ногами, которые стали видны благодаря сдернутому пледу.

Женщина смотрела на Кэти – и той стало стыдно и за свою исцарапанную щеку, и за отсутствие укладки и маникюра. Макияж женщины, весь её облик был похож на иллюстрацию из глянцевого журнала – совершенство как оно есть. Если бы не кресло и не ноги.

– Это тоже андроид, босс?

– Смотри внимательно. Она настоящая.

– Но она такая… – Кэти поймала холодную усмешку женщины и поняла, что сказала  это вслух.

– Да. Первая красавица умирающего мира. Не узнаешь её?

– Вы же... Вы...

Женщина царственно кивнула. Несмотря на направленное на неё оружие, она никак не показывала испуг или же скорбь. Она была спокойна и сосредоточена. Бесстрастна как древняя богиня. Кэти всмотрелась – и вдруг вспомнила. Странная, страшная история – вдова бывшего премьер–министра, в прошлом обладательница аж двух Оскаров, самая–самая–самая по всем рейтингам, пыталась покончить с собой, бросившись в окно – но не преуспела и стала затворницей в лондонском особняке. Страшная и странная история.

– Я все же заставила тебя усомниться, девочка, – женщина улыбнулась, быстро проведя острым язычком по алым, идеально накрашенным губам. – Ты поверила, что это он, – она поднесла руку к губам, в пальцах откуда–то взялась сигарета. – Ты не сомневалась, – женщина засмеялась. – Я все–таки отравила тебя.

Кэти молчала.

– Он сломал мою жизнь. Если бы он забрал этого идиотика, моего мужа, я бы простила. Мы с ним оба знали, какова цена сделки, именуемой браком, и скорбь там не значилась. Но этого ему показалось мало. За ним последовал мой сын.

– Ваш сын, мадам, – холодно ответил Доктор, – пытался взорвать арсенал и уничтожить АЭС, вызвав взрыв невероятной силы. Просто по собственно дурости. Честь его уничтожения – его и его группы – принадлежит мне, хоть я удачно перевел стрелки. Не сказал бы, что на невиновных.

– Значит, Вы, – она безразлично выдохнула дым красивым колечком. – Ну да ладно. Этого остолопа тоже не жалко.

– Но за ним последовали Грегор и моя дорогая Джейн.

– Это были Ваши дети? – спросила Кэти.

– Дети?  – женщина усмехнулась. – Деточка, есть вещи куда более важные. Не дети. Нет.

– Кэти, дорогая Джейн была любовницей мадам. Любимой женщиной.

– Это тоже Вы? – женщина прищурилась и потянулась к Доктору.

– Нет. Это я не знаю кто. Не я.

Женщина подозрительно посмотрела на Доктора.

– Я решила создать ему такой же ад, какой он создал для меня. От дорогой Джейн осталось много наработок... чертежей. Он превратил мою жизнь в ад – и я отплатила ему.

– Но за что Вы отплатили ей, мадам?

– Она знает, за что. Он пережил худшее унижение – унижение перед лицом любимой женщины. Вы думаете, для таких как он есть что–то более страшное? Если у них и был шанс – то теперь от него и следа не осталось. Даже после своей смерти я смогу мстить ему. Эта заноза всегда будет в его сердце. Эта боль всегда будет с ним. Эта потеря будет преследовать его вечно. Как преследовала меня память о дорогой Джейн. Весна в пустыне, как же. Для вас все кончено. Для вас обоих. Потому что вы видели его, мадемуазель – видели его таким.

– Пойдемте, Доктор, босс. Я не хочу... не могу больше. А то я ударю её. Или убью.

Женщина презрительно усмехнулась.

– И ты тоже отравлена. Вы все отравлены моим ядом. Вы все будете гнить, помня обо мне. И о моей дорогой Джейн.

Кэти вышла, не оборачиваясь. Стараясь держаться так прямо как это только возможно, опираясь на руку Доктора.

И уже во флаере она разрыдалась, повторяя сквозь слёзы одно: «Я ведь поверила, что это он, босс, понимаете – поверила, я не должна была, я не догадалась, что это андроид, я поверила, поверила, поверила», чувствуя, как Доктор гладит её по волосам.

***

Дома более уединенного не видел еще никто.

Уединенного – великолепие зеленых холмов, река далеко внизу, тишина, пение птиц и ветра, голубые бабочки – над белыми цветами, похожими на звезды в небе. И озеро – чистое, ледяное, глубокое – такое глубокое, что в его черноте не отражалось небо.

Она сидела на траве – прямо на траве – наслаждалась вечерней прохладой и ветром, наслаждалась тишиной, перебирала четки.

Шагов она услышать никак не могла, однако же произнесла вдруг: «Здравствуйте».

Даже не вздрогнула.

– Кэти? Ты же не могла...

– Я услышала дыхание. И еще... почувствовала. Знаете, колебания воздуха.

– И ты не испугалась?

– Чего? – она продолжала меланхолично перебирать янтарные бусины. – Что меня убьют? Да ну и пусть.

– Кэти, так же...

– Да Вы садитесь, доктор, не стойте.  Мне теперь бояться нечего. Мне все равно.

– Ты мне сюда предлагаешь присесть?

– А куда же? Тут мой дом. Там, рядом. Ну раз Вы тут, босс, Вы знаете. Садитесь, – она похлопала по траве рядом с собой.

Доктор Шагал с сомнением посмотрел землю, пожал плечами – и в самом деле сел рядом с Кэти.

– А хотите – прилягте. Знаете, так хорошо. Просто чистая трава. Чистая земля. Все чисто. И никаких стен вокруг. Никаких камер наблюдения. Никаких голосов днем и ночью. Никаких соседей. Ни–че–го. Хорошо же? Никаких компьютеров и инфопанелей в моем доме,

– Кэти, я хочу поговорить с тобой.

– Ой, босс, а где Ваш... этот... сюртук?

Доктор снова пожал плечами.

– Не вечно же мне в нем ходить. Ты ведь куришь теперь?

– Нет. Кто Вам сказал такую глупость? А что?

– Я закурю с твоего позволения?

– Босс, Вы стали таким вежливым.

– Я давно не босс тебе. Что это ты?

– Привычка. Доктор, – она повернулась к нему, – Джеймс, – и улыбнулась.

– Джеймс, – доктор покачал головой.

– О чем Вы хотели говорить?

– О тебе конечно, – доктор затянулся. – О тебе. О том, что с тобой происходит. Это у тебя что? Чётки?

– Ага. Мусульманские. Знаете – девяносто девять шариков, три имени бога, повторенные тридцать три раза. Или тридцать три имени... Не помню. Он говорил, но я забыла. Забыла, представляете? Он столько всего рассказывал, а я все позабыла... Даже имена богов.

– Красивые. Откуда у тебя такие? – доктор решил не замечать простого «он» и не уточнять, кто именно имеется в виду.

– Меня пытались ими задушить, – она улыбнулась. – Это мой боевой трофей.

– То есть как? То есть... это что, те самые? Ну... странный метод. Обычно используют шелковый шнурок или что–то подобное. Да и кто сейчас... ну..

Кэти засмеялась.

– Впервые вижу Вас растерянным, босс... ээээ... Джеймс. Не ожидала.

– Но четками? И кто же это был?

– Понятия не имею. Это там было. Я убила его прежде чем он преуспел. Это был андроид. Художник–андроид, представляете себе? Хороший сувенир на память.

– Зачем он тебе?

– Вспоминаю имя бога, Джеймс. Богов.

– И много вспомнила?

– На девяносто девять пока не набирается. И они разные каждый день. Но в целом картина вырисовывается.

Доктор снял очки, потер переносицу – и стал еще менее чем обычно похож на человека.

– Знаете, бог молчания, бог тишины, бог воздуха, свежего воздуха – их всех нужно непременно вспомнить. Поименно, – Кэти при каждом новом имени прикасалась к новому шарику. – Вот вспомню девяносто девять – и всё будет хорошо. Как Вы думаете, Джеймс, есть бог всего хорошего?

– Кэти, мне это всё не нравится. Ты... ты беспокоишь меня. Это всё на тебя не очень–то похоже, – доктор обвел рукой окружающий простор.

– Зато нет стен.

– У тебя еще и клаустрофобия теперь?

– Да нет. Или да. Я не знаю. Док, я была в реабилитационной клинике. Долго была. Что Вам еще? Деньги? Вас беспокоит, что я использую деньги этого трастового фонда? Но Вы сказали, что он и мой, а я ни разу...

– Это меня беспокоит в последнюю очередь. Даже вовсе не беспокоит. Во–первых, ты в самом деле ни разу, а во–вторых, все равно меньше всех. Ты здесь хоть продукты покупаешь?

– Святым духом я пока не умею. То там, то здесь, знаете, частные хозяйства. Это просто, когда у тебя такой мотофлаер.

– Вот кстати о мотофлаере. Опасная штука, нет?

– Нет. Я аккуратно.

– Ты не хочешь ни о ком спросить?

– О ком? – простодушно улыбнулась Кэти и легла, положив руки под голову. На небе, пока еще светлом, уже появился белый серп луны, первые звезды – и край неба стал розоветь.

– Например о том, кто подарил тебе этот флаер.

– Не хочу.

– Не хочешь узнать, как у него дела?

– А зачем? – она закрыла глаза.

Через несколько минут она все же неохотно спросила:

– И как у него дела?

– Выдержки тебе всегда не хватало, Джеймисон. Неплохо. Он почти в норме, если не считать маниакальной тяги к личной гигиене. И видимо скоро будет ходить как обычно. Если соизволит прекратить пить и хандрить. И наконец даст себе труд пойти. Нам повезло тогда. Еще пара часов – и с большой вероятностью мы бы вас не спасли. Его так точно не успели бы.

– Вам–то какое дело?

– Сам не знаю. Ты не хочешь его... навестить?

– Нет.

– Кэти, мне это все не нравится.

– Чтобы какой–то мозговед выедал мне мозг? Копался в моей голове? Черта с два. Хватит. Я обрела покой. Я хочу покоя. Никаких войн, никаких похищений, никаких камер пыток, никаких драк – для разнообразия. Хочется пожить нормальной жизнью.

Она отбросила еще два шарика на четках, сказав: «Бог покоя. Бог нормальной жизни».

– Кэти, это разве нормальная жизнь?

– Более чем. Джеймс, что Вам нужно на самом деле?

–Я бы хотел, чтобы ты вернулась в клинику. И чтобы ты навестила его. Не лечь в клинику – просто узнать, что с ним.

– Не хочу. Я – не хочу. А Вы навещайте, если хотите. Слушайте, Джеймс, неужто Вы здесь ради этого?

– Кэти, ты нестабильна, как я уже сказал. Я беспокоюсь о тебе. Война. Этот твой художник. Война снова. И теперь это вот. Да еще в такой компании. Плюс две попытки суицида.

– Две?

– Кэти, – доктор поморщился.

– Вы смотрели записи?

– Да.

– Все?

– Да. Извини.

– Доктор, если смотрели... Скажите – я в самом деле его избила ногами до потери сознания или это был мой очередной кошмар?

– Ты не била его. Ногами – точно. Ты не можешь избивать прикованного к стене человека. Даже если это Абихан. А вот то, что вам там подмешивали в воду и воздух... Гадость.

– Догадываюсь.

– Кэти, я бы не стал держать в команде психопатку. Тебе, уж извини, присуще милосердие.

– Бог милосердия, – Кэти погладила очередной шарик на четках. – Такого бога у меня еще не было. С Вами, Джеймс, я может и до пятидесяти дойду. 

– Кэти, я думаю, что я побуду тут с тобой. Пару дней.

– Джеймс... Или Вы не Джеймс? Вы же не человек, Джеймс. Доктор.

– А кто же я?

– Понятия не имею.

– Впрочем я и не скрывал. А что, так заметно?

– А Вы как думали? Знаете, эти... сколько я там была? В общем, последнее приключение пошло мне на пользу, Вам не кажется?

– Не кажется, – сухо отозвался доктор.

– Док, человек Вы или рептилоид какой – но я по какой–то причине Вам нравлюсь, так?

– Кэти, я..., – доктор закурил очередную сигару.

– Нравлюсь. Я раньше не видела. А теперь вижу. Слушайте – Вы хотите, чтобы я съездила к нему, с дружеским таким визитом, навестила больного, он бы сошел с ума – и у Вас не осталось бы конкурентов?

– Кэти,... – Джеймс закашлялся.

– Вы влюблены в меня. Это очевидно. Я Вам нравлюсь и Вы не знаете, в самом деле, что Вам делать. Кстати, – она снова погладила четки, – пусть сегодня у нас будет бог влюбленности. Бога любви нам и за приплату не надо больше.

– Кэти, – доктор покачал головой.

– Да что Вы заладили – Кэти, Кэти... Я знаю, что я Кэти. Я помню. Это я еще помню, Джеймс. Вам нравится, когда я называю Вас Джеймс? Вам очень идет гражданское, Вы знали? Очень, – и Кэти игриво придвинулась к доктору, взяв его руку в свою. Рука его оказалась сухой и прохладной. А еще сильной и большой.

– Завтра, – доктор красиво, как в кино, – щелчком отбросил окурок – в наступившую темноту.

– Зачем вы мусорите? Здесь так хорошо. Утром найдите и подберите. Что завтра?

– Завтра я отвезу тебя к нему. Если потребуется силой. К нему, а не в клинику, прошу заметить. Коли уж я босс. А там посмотрим.

– Ээээээ... босс?

– Хватит. Пойдем в дом. Нам рано выезжать, – и, подумав, он добавил, надевая очки, – Кэти. И только попробуй сопротивляться.

***

– Ему лучше?

– Смотря что считать улучшением.

– Но он... он ходит?

– Уже может начинать. Уже даже ходил пару раз – с костылями. Но он не хочет. Есть не хочет, пить... пить мы ему много не даем. Ходить – не хочет. Не хочет вставать со своего кресла, да даже в этом кресле не выезжает на улицу. Не хочет восстанавливаться, не хочет жить. Так бывает. У меня было много весьма... весьма капризных пациентов. Это все редко хорошо заканчивается, все подобные истории.

– Я могу видеть его?

– Он не хочет никого видеть.

– Но могу я хотя бы попытаться?

– Попытаться расшевелить его? Ничего не выйдет.

– Но Вы говорили... Доктор, помните – Вы говорили, что он спрашивал про меня. Когда я здесь лечилась.

– Спрашивал. Не надо играть с ним, Кэти. Я понимаю... Поймите, я не имею права относиться  к кому бы то ни было хорошо или плохо, и я, поймите, не могу... Но сейчас он мой пациент. Тяжелый пациент. И я прошу Вас – не стОит...

Врач потер переносицу.

– Я понимаю. Я не буду. Я просто хочу узнать, как он. Мы всё–таки много времени вместе провели.

– Хорошо. Идите. Но я предупредил Вас.

***

Кэти неслышно вошла в палату.

Принц сидел в своем инвалидном кресле, смотрел за окно – открытое окно, за которым был сосновый бор, за которым был воздух, свет, солнце, за которым было небо, цветы, всё то, от чего они успели отвыкнуть. Кэти все еще вздрагивала по ночам, пытаясь осознать – где она и что с ней. Видя привычные стены дома, она успокаивалась – ненадолго, и днем ей казалось, что сейчас прямо в комнате возникнет силовой барьер и за ним – очередной закованный в цепи пленник.

Воздух до сих пор казался ей нереальным – иллюзией, волшебной и прекрасной – даже если это был воздух оживленной городской магистрали. Она помнила, как пыталась надышаться этим воздухом – впрок, как замирала на улице – наслаждаясь свободой.

Как на неё косились прохожие, а она улыбалась им счастливой улыбкой – улыбкой человека, который снова готов узнавать эту жизнь.

Мир казался ей прекрасным.

И только воспоминания – ночами – не давали ей покоя, и в темноте чудился запах горящих факелов и звук падающих капель.

Абихан не заметил, как она вошла – сидел сгорбившись, опустив локти на подоконник, положив подборок на сцепленные в замок пальцы. Смотрел в окно – но, кажется, ничего не видел.

Она подошла и положила руку ему на плечо.

– Снова процедуры? Я же сказал, что мне ничего не нужно.

– Прямо–таки совсем ничего?

Он вздрогнул. Поднял голову. Медленно обернулся – не веря себе.

– Зачем?

– Я... вот, – Кэти протянула ему бумажный пакет, – тут фрукты. И вот еще, – она протянула ему букет роз.

– Женщины дарят мне цветы. Мир сошел с ума.

– Как ты?

– Кэти – зачем?

– Я зашла навестить тебя. Ты не рад?

– Мне, признаться, все равно.

– Черта с два. Поехали гулять. Хотя тебе бы уже следовало пойти.

– Я не хочу. Нечего там делать.

– Я не спрашиваю, хочешь ты или нет.

– Зато я отвечаю. Нет.

– Мне уйти? Мне уйти совсем?

Он потер лицо ладонями.

– Ну?

– Я не знаю.

– Ты знаешь, каково там? Знаешь, какой чистый воздух? Видел? Ты хоть что–то видел? Давай, поехали. Я отвезу тебя.

– Тебе разрешили?

– Я и не спрошу. Давай.

– Если это доставит тебе удовольствие.

– О да.

***

– Кэти, хватит про... про всякую ерунду. Я устал от пустых разговоров – давным–давно. Что тебе нужно?

– Да ничего, как ты не поймешь?

– Не пойму. Не пытайся вернуть меня к жизни. Не пытайся – мне все равно, пойми ты. Если бы ты только могла предположить...

– Оставь это в прошлом. Хватит. Жалеешь себя?

– Ненавижу себя.

– Удобно. А как удобно для всех твоих врагов!

– Мне и на них наплевать. Я хочу спокойно умереть.

– Ты уже мог бы ходить, если бы...

– Я не хочу. Я не хочу ничего.

– А полетать? У меня тут флаер.

– В кустах?

– На стоянке.

– Я все равно не смогу... в этом кресле.

– Ты говорил, что сделаешь меня – в небе?

– Мне и это... всё равно.

– Нет уж. Поехали. Там есть пандус.

***

– Сам не хочешь?

– Кэти, веселись, раз тебе весело.

– Я вижу. Мне очень весело, да. Вторым пилотом?

– Не пилотом. Пассажиром. Ты уедешь, когда я удовлетворю твой каприз?

– Да. Пристегнись. Мы стартуем.

Она дернула ручку на себя – резко, сильно, так, что её – как и её пассажира – вдавило в кресла. Абихан, казалось, и этого не заметил – молча смотрел в окно.

Флаер набирал высоту, пока компьютер не предупредил: «Предельная высота!»

От этого лишенного всяких интонаций голоса принц посерел, посмотрел на сосредоточенное лицо Кэти и промолчал. Несмотря на предупреждение, флаер шел выше.

Компьютер надрывался: «Предельная высота! Предельная высота! Немедленно следуйте на снижение!»

– У них же автоматика?

– У МЕНЯ? Давно отключена.

Принц пожал плечами.

– Поиграем?

– Во что?

– А вот, – флаер заложил вираж, еще один, сделал бочку.

«Перегрузка! Предельная перегрузка!»

– Не предельная, – фыркнула Кэти.

– Чего ты добиваешься?

– Я? Просто летаю. Подумала, что тебе полезно будет отвлечься. А что?

– Это не совсем та техника, с которой можно так играть. Совсем не та, прямо скажем.

– Ну и ладно.

– Тебе видней.

– Хочешь попробовать?

– Нет. Я надеюсь, когда это представление закончится, ты вернешь меня обратно?

– Тебе не все равно, раз ты умирать собрался?

Абихан пожал плечами.

– Не сомневайся, верну. Только еще один раз. И пошел ты к черту. Подыхай тут сам с собой.

Набор высоты на сей раз пошел еще быстрее, и компьютер захлебывался до тех пор, пока она не отключила надоевший голос. Когда казалось, что еще выше нельзя, Кэти прикусила губу и флаер вошел в спираль.

– Возьми управление… мне кажется плохо. Рука… что–то…

Он сперва не услышал, от перегрузки не помогало даже специальное кресло – да и легкий флаер не был приспособлен для таких маневров.

– Возьми управление, – и она закрыла глаза.

Вечность теперь измерялась даже не секундами – долями секунд, и каждая была годом. Столетием. Уши закладывало, она чувствовала приближение земли – и готова была осознать, как хрупкий флаер на полном ходу врезается в эту землю, как загорается, и как после находят их переломанные, обгоревшие кости.

Она зажмурилась, чтобы не видеть.

Ей показалось, что прошла еще одна вечность, и когда она решила, что все, Абихан чертыхнулся, схватился за ручку и вывел машину – легким, уверенным, привычным движением. Почти у самой земли, когда ей уже казалось, что это неизбежно и что смерть – вот она, рядом, догнала её и теперь уж не отпустит.

– Я уж и не ожидала, – выдохнула Кэти.

– Ты... ты что же... – он тяжело дышал, по лицу стекал холодный пот, руки дрожали, но глаза – в них снова был огонек. В его глазах снова была жизнь. – Угробить нас решила?

– Как получится.

– Ты рисковала.

– Как обычно. Хочешь попробовать сам?

Он усмехнулся – и усмешка эта была знакомой, привычной, такой, какой она и должна была быть.

– Предельная высота? Предельная перегрузка? Извините, если вас не устраивает эта программа.

Она кивнула: «Давай!»

***

Когда они сели, он позволил себе закрыть глаза, вытер пот со лба и засмеялся.

– Тебе плохо?

– Вовремя спохватилась.

– Если тебе станет хуже... если... да твой врач убьёт меня!

– Если бы я видел, что ты вытворяешь, так бы и сделал на его месте. Мне хорошо.

– Уверен?

– Кэти, оставь. Мне в самом деле хорошо. Ты с самого начала это задумала?

– Честно говоря, экспромт. Изначально я просто хотела полетать и тебя немного отвлечь.

– Да уж отвлекла! Чай или кофе?

– В смысле?

– В прямом. Чай или кофе? Тут все же не совсем стандартная больница. Тут и то, и другое на высоте.

– Тогда чай. Вас подвезти, Ваше высочество?

– Не откажусь. Руки... что–то... плохо слушаются.

– Это...

– Брось, – он снова засмеялся. – Это от волнения. Я–то думал, что уже никогда... Но будь я моим врачом – я бы тебя в самом деле... убил.

***

«Не я нужен тебе. Кто я – и кто ты, ты все верно сказала. Не я. Найди себе равного. Только пожалуйста – не выходи в очередной раз замуж за очередного мистера Джеймисон. Ты заслуживаешь бОльшего, Кэт. Я бы не смог так... с флаером»

– Какой же ты дурак, – она прошептала это самой себе, прошептала, глядя на долину и озеро внизу.

Дом был не то чтобы большим – и не то чтобы маленьким. Стандартный, в общем–то дом, без особых изысков – но в кои–то веки – её собственный. Хоть какая-то польза от развода с миллиардером и оружейным магнатом.

Она вспомнила, как Абихан рассказывал ей в камере: «... и чтобы закат был таким... винным, густым, и можно было вечером сидеть на веранде, пить вино, смотреть на зеленую долину, возможно на виноградники, но можно и без них – и чтобы недалеко виднелось озеро, холодное и чистое»

Она сидела на веранде – пила холодное вино, смотрела на долину и озеро вдали, слушала звуки – птицы, шелест травы, ветер по верхушкам деревьев – тишина, о которой она и не мечтала. Воздух, который не пахнет ни медом, ни мятой, ни тем более горечью. Звуки, в которых не было ничего компьютерного. И уж точно никакого понятия о силовых барьерах.

Звуки... Звук флаера она узнала не сразу – до того он был здесь непривычен.

– Что–то здесь слишком людно стало. Кто бы это мог быть? Она вытерла слезы с глаз и вздернула подбородок.

Флаер сел на дорожку. Кэти на всякий случай пододвинула к себе поближе садовую лопатку – ничего другого у неё под рукой не было.

– Здравствуй, – Абихан опирался на трость, волосы его были коротко острижены и взъерошены – как у поп–звезды, он был все еще ужасно худым – но улыбался. – Извини, что я без приглашения. Я на минуту. Ну на полчаса. Я так и не поблагодарил тебя толком... тогда.

– Скорее наоборот. И мне казалось, что все благодарности давно сказаны. Ты теперь с тростью?

– Да вот...

– И когда без неё?

Он пожал плечами.

– Еще месяц. Но я подумываю о том, чтобы её оставить – удобно, оружие опять же. Шучу, – на всякий случай добавил он.

– И волосы решил не отращивать.

– Да. Меняю имидж, знаешь ли.

– Насовсем?

– Пока не отрастут как следует.

– А мне нравится. Тебе идет. Непривычно, но в целом мне нравится. И надо же... Они правда не крашеные?

– А ты что же – думала..?

Она кивнула.

– Ты серьезно?

– Ну да.

– Ничего себе у меня репутация... Ты как? В порядке?

– С чего бы тебе спрашивать?

– Да так. Вежливость. Я вежливый.

– Веееежливый. А я и не догадывалась до этого дня. Ты прилетел с какой–то целью, верно?

– Все как–то скомкано вышло – тогда, когда ты приезжала. А я в долгу перед тобой.

– Кэти, по–моему, тебе следует проверить прогноз погоды. Я бы не исключал дождя из лягушек или еще чего похуже.

– Это еще кто?

– Ты здесь не единственный гость, Абихан. Похоже я объявила приемный день, но забыла об этом. Вы знакомы.

– Доктор? – Абихан сглотнул, судорожно сжал трость, не зная, защищаться ли ему или сразу напасть. – Доктор Шагалл?

– Ты же сказал, что мне нужен кто–то сильный. Кто–то равный. Вот я и... Шучу, – она беззаботно махнула рукой. – Целых два гостя, да каких! Редких–прередких. С ума сойти. Джеймс, что вы там говорили о дожде из лягушек?

– Ты проверь – вдруг пойдет? Не хотелось бы оказаться в этот момент на улице. А что–то подобное непременно должно случиться. Ибо я сейчас узрел чудо.

– И какое же чудо Вы узрели? – хмуро спросил Абихан.

– Да Вас же, Ваше высочество. Вас. У Вас откуда–то взялось чувство долга? Откуда–то взялась благодарность? А может быть, не дай бог, у Вас внезапно появилась совесть?

– Никогда бы не подумал, что Вы умеете шутить.

– Я в отставке. Теперь можно.

Кэти показалось, что воздух звенит от напряжения – звенит и искрится.

– Чаю. Я заварю чай. Абихан, я рада тебя видеть. Босс, вы не покажете моему гостю... ммм... веранду? А я заварю чай. Проходите, принц. Я в самом деле рада тебе, Абихан.

***

– Она молодец. Держится и еще как. Я и подумать не мог, что Кэти…

– Вот как? Доктор, я не знаю, чего Вы там доктор, каких наук – но разве Вы не видите? Она на грани. Она едва держится. Я остаюсь. Если она конечно позволит – остаюсь. Здесь.

Абихан наблюдал за Кэти и Доктором Шагаллом во время чаепития, которое он с полным правом готов был назвать безумным. Слова невпопад, улыбки – некстати, слезы – как будто готовы навернуться на глаза, и глаза эти подозрительно блестят – блеск ему не понравился, и он хмурился, пытаясь понять, что с ней.

– Где ты собрался остаться?

– Здесь. На день–другой. А если позволят – то и подольше побуду.

– Какого собственно черта?

– Потому что я в долгу перед ней.

– Я бы не хотел, чтобы ты был здесь.

– Вы? Это больше не Ваше дело. Или... или Вы для себя её припасли? Ревнуете, Доктор?

– Ни в коем случае. Она дурачится, а я по другой части. Портить девочкам жизнь – не в моих правилах. Я всего лишь не хотел бы видеть здесь тебя. Что тебе за радость приносить в её дом неприятности? Что за радость приносить ей боль? Тебе мало? По твоей милости она в этом всем оказалась. Что еще нужно?

– Доктор, я... Я за ней присмотрю, не волнуйтесь.

– Присмотришь... Тебе самому нянька нужна.

– Не думаю. Я может и не пришел в себя, но отвечаю за свои поступки. Теперь.

– После того, как она съездила к тебе? Там была какая–то история с флаером, кажется?

Он усмехнулся.

– Была. Откуда Вы знаете?

– Откуда я знаю? Да я сам, своими руками... Я проклинаю тот день, когда отправил её в больницу.

– Вы? Вы отправили? Не она сама, а Вы? – он растерялся, в глазах появилась паника, это непривычное затравленное выражение, столь несвойственное принцу.

– Она сама? Ты её так плохо знаешь? Ты совсем не понял? Благодари бога, если веришь хоть в одного, что не видел того, что увидел я. Благодари всех богов. Что ты там наговорил ей? Если бы я мог, я бы вышвырнул тебя отсюда как... как... Она вернулась в таком состоянии, что на неё было страшно смотреть – и все твоими стараниями. Идиот.

– Не трудитесь, я понял. Где она сейчас?

– В это время она всегда на берегу озера. Вон там, – доктор махнул рукой. – Каждый вечер. Изо дня в день. Будто ждет чего–то.

– Возможно... она уже дождалась?

– Кого?

– Вас? – предположил Абихан, сжав зубы, от чего на его лице четко, рельефно обозначились скулы.

– Меня? Серьезно? Ты в самом деле... Я бы тебя из клиники не выпускал до конца дней твоих, будь на то моя воля. Иди, не стой тут, изображая злость. Зубами щелкать мы все умеем. Коли уж… – доктор не договорил и закурил.

***

Он в самом деле нашел её там, где и сказал Док – силуэт на закате, вырисовывающийся на фоне пока еще светлого неба. Она сидела на высоком берегу, смотрела на воду и – Абихан присмотрелся – перебирала четки.

Эти нитку дурацких шариков он помнил очень хорошо – как и ту ночь. Кажется она тогда сломала кому–то нос. Или оторвала голову? Впрочем, в реальности тех событий он не был уверен до сих пор, и это пугало.

– Садись, – она приглашающе похлопала по траве рядом с собой.

– Как ты узнала?

– Сигареты. Доктор курит сигары, они пахнут иначе.

– Как ты?

– Ты вроде бы уже спрашивал.

– Да, но мы были не одни.

– Но ответ не изменится.

– Зачем тебе эти четки?

– Просто так. Мне так надо.

– Хорошо. Я хотел спросить.

Она пожала плечами. Солнце почти село, темнело стремительно, ветер играл её волосами.

– Могу ли я погостить тут немного? Эта долина, это озеро...

– Понимаю.

– Я мог бы... У тебя же есть гостевая комната или... там же Доктор? Я могу побыть в ангаре. Или на конюшне.

– Ты? Не смеши меня. Ты – и в ангаре.

Он покорно опустил голову.

– Да и конюшни у меня не наблюдается. Только принц – да и тот безлошадный. Где твой белый конь, принц?

– Грубо.

– Да, пожалуй. Извини. Зачем тебе это нужно?

– Кэти, я не знаю…тут все так как я рассказывал тебе – озеро и долина. И ветер вечером, и даже закат – винный, густой, такой, что его пить можно. И цветы. Белые. Как звезды в небе. Такого быть не может.

– Зачем ты сюда приехал?

– Я же сказал – я не поблагодарил тебя толком. И не извинился. И еще… еще я наверное нуждаюсь в помощи. Немного.

– А я люблю заблудившихся бездомных котят, так?

– Кэти!

– Я собираю людей по кусочкам. Людей и богов. Вселенную и небо. Луну, солнце и звезды. Я все могу собрать по частям – как конструктор «Лего».  Я вспоминаю имена богов и даю им новую жизнь, – она медленно перебирала шарики четок – по одному. – Здесь это самое лучшее занятие. И еще белок кормить.

Она села, прищурилась, глядя на появившуюся на небе луну – еще бледную – на таком же пока еще бледном небе с тонкими полосками розового, красного и золотого. И закрыла глаза, почувствовав прикосновение его руки к щеке. Он осторожно погладил её – тыльной стороной ладони – и она потерлась об эту ладонь как кошка, блаженно жмурясь

– В тюрьме я не видел, какие у тебя волосы...

– Мммммм?

– Самые рыжие в мире. Самые золотые. Самые... Собери меня из кусочков, Кэти. Собери себя. Бог с ними, с богами, они и без нас разберутся.

– Думаешь?

– Уверен. Мы им не нужны.

– В таком случае – поцелуй меня?

– Прямо вот так?

– А как еще?

Он мягко коснулся её губ своими, почувствовал, как она тянется к нему – и как он сам – еще мгновение – уже не сможет прервать этот поцелуй – и резко, быстро отстранился.

– Не нужно. Мы пожалеем – оба.

Она легко пожала плечами: «Хорошо». И улыбнулась – беззащитно, горько, нервно.

– Пойдём. Надо придумать, куда тебя устроить на ночь.

***

Его молчаливую заботу она ощущала каждый день – в мелочах, в деталях, незаметных на первый взгляд.

Букетик цветов утром, свежесваренный кофе – в доме появился кофейник и новейшие термопокрытие, чтобы кофе оставался горячим – теплые круассаны, забавные записки – и чаще всего отсутствие по утрам того, кто делал все это.

Однажды она увидела на столе альбом – и там – свой портрет. Набросок карандашом, и судя по рисунку, её нарисовали спящей. Приписка гласила: «Пока учусь».

Днем он уезжал по делам, оставляя её одну – и хоть они почти не пересекались, его присутствие чувствовалось – как что–то необходимое и привычное. Вечером они сидели на веранде, смотрели на долину, пили холодное вино или же уходили к озеру и смотрели на закат – винно–красный, густой, теплый.

Тонкая паутинка приличий, недомолвок и условностей держала это хрупкое равновесие – не позволяя нарушить границы приличий или же перейти тонкую, безмолвно определенную грань их отношений.

Иногда днем они садились на мотофлаер – и уезжали в город или на прогулку в горы.

И там мир продолжал оставаться таким же – полным условностей.

Абихан был воплощением старшего брата и верного друга, удивляя Кэти каждый день.

Она чувствовала, что выздоравливает, приходит в себя – осторожно, почти незаметно – с каждым днем иначе ощущая реальность.  Она перестала вздрагивать от каждого звука и бояться голоса автопилота, она ощущала невиданный ранее покой – и готова была раствориться в этом мире и покое навеки – понимая, что всему скоро должен прийти конец.

Впрочем, её не пугало и это.

Доктор звонил с завидным постоянством, намекая, что её ждёт работа – и давая понять, что он не торопит её. Нейтон пока дулся – но Доктор уверял, что это у него пройдёт.

Доктор относился к ней бережно, и кажется единственное что беспокоило его – присутствие в этой жизни принца. Недовольство этим он выражал – и весьма недвусмысленно – каждый раз, старательно не замечая, как Кэти хмурится, слыша об этом.

Она лишь старалась, чтобы этих разговоров не видел и не слышал Абихан.

***

– Ты ведь соврал. Снова.

– Это когда же? – изумился Абихан.

– Не тебе нужно восстановление. Ты ведь здесь, чтобы за мной... меня контролировать. Думаешь, я не вижу?

– Ты не права. Мне тоже тут стало легче. Лучше. Думаю, еще немного – и мы будем готовы для новой жизни. Разъедемся и никогда больше не увидимся. Ну а пока... я учусь отдавать. Я всю жизнь брал – у всех. Учусь новому.

– Надеюсь на это, – Кэти осторожно отпила из стаканчика.

Это была идея принца – посидеть на берегу вместо того чтобы ехать куда–то – в кои–то веки ему не нужно было никуда уезжать – но Кэти неожиданно согласилась. Волны набегали на берег, на каменистый пляж и узкую полоску песка вдоль берега. День был ленивым, не жарким, ветреным, расслабленным и спокойным – как и вся их жизнь здесь, в этом доме в горах.

– Куда же ты так часто уезжаешь?

– Тебе в самом деле интересно?

Она кивнула, исподтишка рассматривая тень скулы и изгиб рта и его профиль. Одна отросшая прядка – еще совсем короткая, падала на его лоб непривычным завитком, и её трепал ветер.

– По большей части к врачам. По меньшей – к инфопанели, раз уж ты здесь их запретила. Мне многое надо восстановить теперь. Многое упущено и многое потеряно.

– А ты торчишь здесь, – подхватила Кэти, – в качестве няньки.

– Мне нравится здесь жить. Я бы и сам лучшего дома не нашел бы. Может, мне его у тебя купить? Или хотя бы, – он жалобно посмотрел на неё, – установить тут инфопанель?

– Даже и не надейся. И это – моё. Я тебя не выгоняю, – на всякий случай добавила девушка, – я тебя все равно почти не вижу. Ты в общем даже и не мешаешь, – она усмехнулась.

– Что смешного?

– Думала ли я... Ты – в моем доме – живешь. Гостишь.

– Я тоже нуждаюсь в восстановлении сил – после всего. Больница – это хорошо, даже реабилитационный центр – неплохо – но тут намного лучше.  Тебе подлить еще?

– Ага, – она потянулась.

Абихан привстал, наклонился к ней – в её глазах плескалось небо – цвета, удивительно похожего на море. В её глазах был ветер и остатки солнца. Волосы давно растрепались. Она смотрела на него – выжидающе, молча, вдруг перестав улыбаться – и он осторожно поцеловал её в уголок губ. Решительно взял из её рук стакан, оставил в сторону, сжал плечи. Кэти дернулась, но он сжал её руки – «тсссс, тебе это нужно, нам обоим нужно» – и она поразилась силе и твердости его голоса. Будто он вдруг обрел его – этот самый голос – наконец, после всех испытаний.

Этот голос не позволял сопротивляться – и она – как под гипнозом – ответила на поцелуй, и её пальцы уже зарылись в его волосы, а он торопливо стягивал с неё свитер, целуя, целуя её снова и снова – в шею, ниже, проводя рукой по груди и чувствуя её пальцы на своей голой – он и не помнил, как оказался без пуловера – спине.

***

Очередную вечность спустя – когда ветер высушил пот на их телах – они, все еще разгоряченные, усталые – лежали прямо на подстилке для пикника – её голова на его груди, его рука обнимает её за плечи, пальцы сплелись, а дыхание выровнялось.

Он смотрел, как на небе появлялись звезды – и улыбался.

– Замерзла?

Кэти вздрогнула от его голоса, встала – он нехотя отпустил её руку – расправила плечи.

– Я пойду поплаваю.

– Вода вряд ли теплая.

– Все равно.

– Понимаю, – взгляд его стал злым, жестким, а голос обрел былую, военную твердость, – смыть с себя отвратительные тебе ласки принца Абихана.

– Ну разумеется, – Кэти пожала плечами, улыбнулась и пошла к воде, осторожно ставя ноги по камушкам, – как же иначе.

***

Обратно к дому они шли в полном молчании – будто и не было ни прошедших дней, ни этого вечера.

Паутина стала вдруг плотной, осязаемой, зримой.

Лицо принца – непривычно отстраненное, пустое – он не смотрел на Кэти вовсе – она же улыбалась так, будто ничего не случилось – не замечая ни его мрачного взгляда, ни пришедшей вдруг меланхолии.

– Тебе как всегда? Или сегодня что–то особенное? – Кэти подала ему бокал. – Что? Что ты так смотришь? Мы же каждый вечер в это время… закат. Ну ты понимаешь – почти традиция. Что не так?

Он швырнул бокал об пол так, что осколки разлетелись по всей веранде.

– К черту!

– Ну вот. Теперь еще и за тобой убирать. А то кто–нибудь непременно порежется. Да скорее всего это буду я – я же вечно по утрам хожу босиком.

Абихан развернулся и ушел в дом, оставив безмятежно – словно ничего не произошло – улыбающуюся Кэти на улице.

***

Ночью она проснулась – от того, что на неё кто–то смотрит. В упор.

Принц – в темноте комнаты – смотрел – строго и скорбно – как святой с какой–нибудь старой картины. Смотрел как в последний раз.

– Что ты здесь делаешь?

– Хочу запомнить тебя.

– Ты что, с ума сошел? Ты все же рехнулся? Ну вот, ничего не помогает.

– Я хочу запомнить тебя, раз никогда больше не увижу.

– Почему это не увидишь?

– Потому что… потому что я понял, что должен уйти.

– И в самом деле с ума сошел. Да почему же уйти?

– То, что произошло… не должно было произойти.

– Ты кажется решил, что нам обоим это нужно.

– Я не могу так. Я заставил тебя…

– Заставил? Меня – заставил? – она с трудом сдерживала смех.

– Ты ведь… ты сейчас и так… я здесь не для того, чтобы…

– Абихан, ты... Бестолковый глупый пудель, вот ты кто. Еще и с ослиными ушами. Пудель с ослиными ушами… Или осел с хвостиком кисточкой? Никогда таких не видела. Хм… А хочешь быть королевским пуделем? Тебе пойдет. Меня – силой! Меня! Почему ты решил уехать?

– Да потому что я не могу так больше!

– Не кричи, я прекрасно тебя слышу.

– Ты даже сейчас спокойна! Даже сейчас! После того, что произошло…

– А я должна беспокоиться?

– Ты приняла все как должное.

Кэти пожала плечами.

– Ну да. Именно так. Всё к тому шло. Я, видишь ли, ждала, когда твоя дурь наконец… Ну ты понимаешь.

– Ждала?

– Разумеется. Эти дни – в этих идиотских застенках – переломили нас сильнее, чем мы думали. Перемололи и выплюнули. Рано или поздно и такое должно было произойти, нет? Мы провели столько ночей вместе, что было бы глупо не попробовать.

– И всё? Для тебя это просто… пробу снять?

– Принц, вы становитесь глупыми и сентиментальным. Вы становитесь похожим на того пуделя, которого вы так не любите, принц. Придите в себя и не дурите.

– Глупым? – он шагнул к Кэти. – Сентиментальным? Пу–де–лем? Я? И ты… – теперь он наклонился над ней, они были так близко, что он почувствовал её дыхание на своей щеке, а после – прикосновение ресниц. – Пуделем, значит? – он шепнул, прошипел это ей на ухо, с трудом подавляя невесть откуда взявшуюся ярость, – пуделем?

– Да, – ответила Кэти, – да. Но ведь королевским.

– Ты…, – он сглотнул, – я спать не могу… которую ночь.

– Я знаю.

– Знаешь?

– А то как же. По чужим спальням я конечно ночью не хожу, но зато я слышу. Как ночью ты ходишь по комнате. Чувствую запах твоих сигарет.

«И никогда не скажу тебе, что ночью ты кричал», – подумала она следом.

– И что… это так слышно?

Кэти кивнула.

– И тебе… тебе мешало?

– А ты как думаешь?

– И поэтому ты стала закрывать на ночь дверь? Ты всегда так делаешь у себя дома?

– У меня много странных привычек.

– Не заметил.

– И профессиональная паранойя.

– Это больше похоже на правду, хотя ты конечно все равно врешь. Ты закрывалась от меня?

Она отвела глаза.

– От пуделя? Думала, пудель забредет к тебе ночью и нагадит на ковер?

– Зачем...

– Подожди. Позволь мне показать тебе кое–что.

Абихан запер дверь на ключ – изнутри – и отошел назад, к кровати. Кэти замерла.

Принц оценивающе посмотрел на замок, отставил трость, вздохнул – и ударил ногой по этой самой двери. Замок вылетел с треском – после третьего удара.

– Теряю форму с этой ногой. Целых три удара. Надо бы один конечно, ну да ладно. Вот так, Кэти. Ремонт я оплачу, не волнуйся. Неужели ты в самом деле думала, что меня остановит этот хлипкий замок? Неужели ты забыла о том, что бывают замки куда более прочные? И уж если я однажды справился с ними...

– Принц, Вам пора бы повзрослеть. Наконец. Сбежать из дома снова что ли, я не знаю. Или перестать бояться хотя бы меня – для разнообразия. Вы может и пудель, может и королевский, но…

Она не договорила – почувствовав его ладонь на затылке – и только дернула на принце рубашку, отвечая на его жесткие, яростные поцелуи.

– Добро пожаловать, мистер Джеймисон, – фыркнула Кэти.

ЭПИЛОГ

Два легких флаера почти синхронно приземлились на две соседние дорожки. Из первого выскочила девушка – красный комбинезон, высокие сапоги, на ходу она сдернула шлем, на закатном солнце сверкнули золотом рыжие волосы – будто кусочек этого солнца задержался на Земле и не хотел уступать место ночи.

Крутя на пальчике ключ, она взбежала на веранду небольшого дома, по пути понюхав куст чайных роз – по нажатию кнопки ушел вверх силовой барьер и защитные панели. Она небрежно бросила на стол шлем и перчатки, обернулась.

Из второго флаера, слегка прихрамывая, вышел высокий человек в голубом комбинезоне, с пижонским шейным платком. Его черный полированный шлем сверкнул на солнце, а когда человек снял его, его волосы вспыхнули платиной – солнце уступало место луне.

– Неужто дома? Как там мои розы?

– Прекрасно. Отпуск. Неужели?

– Неужели. Ты ведь не хотела.

– А вот... Как хорошо дома оказывается. Я соскучилась. Соскучилась по своему озеру, по нашей долине, по... Да по всему. Неужели я наконец вырвалась?

– Вот именно. Я почти год здесь не был – а все твои дела.

– Место, куда мы возвращаемся. Однако же от тебя одни расходы. Ангар пришлось расширять, вторую дорожку строить. Гостевую комнату опять же...

– Да–да, спальню переделывать.

– Это была ТВОЯ идея. Меня все устраивало.

– Ты правда думаешь что меня устроили бы эти сердечки?

– И эти твои... розы.

– Розы как розы, – насупился Абихан. – Розы тебе чем помешали?

– Пусть будут, – весело сказал Кэти. – Пусть будут и розы. Это в конце концов такие мелочи.

– Мелочи, – он улыбнулся – светло, ясно, и Кэти поймала его взгляд – такие в самом деле мелочи. Не отворачивайся, я люблю, когда...

– Тихо, – она взяла его руку – еще в перчатке – в свои, а он положил свой шлем рядом с её. – Тихо. Теперь можно и помолчать. Теперь мы дома.