Stray_cat_mary

Франсуа

Снял маску тот, кто в этот гладкий
Ручей смотрелся спозаранку.
Смерть с ним сыграла, как с перчаткой,
И вывернула наизнанку.

Я обречён помнить всё.

Я обречён и я почти ослеп теперь.

Я обречён нести это бремя до конца дней моих и надеюсь, что конец близок.

Я помню все дни, которые мы провели вместе. Иногда я думаю, что я схожу с ума – потому что лица и слова путаются в моей памяти, и я не всегда понимаю, кому они принадлежат. Но сам я предпочёл бы забыть самого себя. Я молюсь о том, чтобы утратить память – навеки. Молюсь, и молитвы мои уходят в никуда, в пустоту Вселенной и растворяются в ней – как всегда без ответа.

Бог оставил меня, все оставили меня, и лишь моя память о тех днях со мной – всегда.

***

Я помню ту весну, когда встретил её – такую лучезарную, солнечную, светлую – как будто само солнце помогало нам. Когда будто сама Весна посетила Париж.

Помню и его – такого холодного, такого прекрасного, сильного, такого непохожего на неё – и не понимаю порой, отчего их лица сливаются в одно и голоса звучат в моей голове в унисон.

Той весной я, как всегда почти без денег, но весёлый и беззаботный, гулял по Парижу, и мне казалось, что такой весны ещё не было на свете. Париж благоухал духами, Париж улыбался мне – улыбкой каждого встречного, улыбалась сама Сена, улыбался мрачный Нотр-Дам, улыбался и мой Монмартр – каждым окном, каждым солнечным бликом на оконном стекле. Улыбался весь мир. У меня едва хватало денег на оплату моей мастерской да на бесконечные чашки кофе в многочисленных кафе да на бутылку дешевого вина под вечер. Друзей у меня почти не было, но я, повторюсь, был молод, я был талантлив и знал об этом, я верил в то, что меня ждет прекрасное будущее, у меня появлялись постоянные клиенты, намечался крупный заказ на портрет жены известного бизнесмена, я много рисовал и знал, что всё впереди.

Однажды я увидел на улице её. Она промелькнула как фея из сказки – только рыжие волосы да вздёрнутый нос. От неё повеяло такой свежестью, жизнью, любовью – что я невольно задержал взгляд дольше чем следовало. Она засмеялась и пошла дальше, а я – я стоял и не мог глаз отвести.

Только через минуту я сообразил, что даже не попытался познакомиться с ней. Но я верил в себя и в ту весну – и я верил в чудо. Я нарисовал её портрет, поставил его на подоконник – озорная улыбка, лукавый взгляд – и мне казалось, что она подмигивает мне с портрета.

Я знал – не спрашивайте, откуда – я просто знал – что мы снова встретимся.

Так и вышло – я сидел и делал наброски, когда на скамейку напротив села она. Тот же лукавый взгляд, беретик, белоснежная рубашка – и ясные глаза, и сияющие на солнце волосы. Чудо, счастье, солнечный свет в ладонях – создание, которое невозможно поймать. Я даже усомнился в том, что её можно рисовать – мне казалось, что это невозможно, нереально, что она и реальность – несовместимы. Разве можно нарисовать чудо? Можно ли нарисовать сказку? Можно ли нарисовать солнечный свет? Но я всё же рискнул.

***

Её звали Кэти.

Кэти Джеймисон.

И я был самым счастливым молодым человеком на всём белом свете и уж точно во всём Париже.

У меня было любимое дело, у меня была моя мастерская – и вот теперь у меня была любимая женщина. Самая прекрасная женщина на свете.

Весна и лето промелькнули как один день – мы находили время для встреч, мы гуляли, взявшись за руки, мы целовались как сумасшедшие в самых неподходящих местах, мы расставались, мечтая о новых встречах – и мы не могли жить друг без друга.

У меня были увлечения до того – многим нравился я, многие нравились мне – но это было другое. Это было как опьянение, и я верил, что так будет всегда. Картины мои продавались, и я подумывал о том, чтобы купить домик для нас с ней – небольшой домик на юге Франции, там, где много солнца, где море и тишина, где мы могли бы быть вместе всегда – вместе и только вдвоём. Я говорил ей об этом, и она каждый раз грустнела. Я подозревал, что она делает что-то не то, может, работает на наркомафию, а может и в полиции – мне было всё равно. Я никогда не расспрашивал её ни о чём – да и зачем? Нет, я пытался, конечно, но ни разу она не ответила мне. Впрочем, я любил её и так. Я любил её так, что ударил однажды – когда она сказала, что мы не созданы друг для друга. Она врала, это было нетрудно заметить – я знал, чувствовал, что она любит меня и не может сказать правду. Мне горько и больно вспоминать о том дне. Мне больно помнить и тот день, когда  я сделал ей предложение, а она заплакала в ответ. Я помню её глаза – зелёные как волны морские. Как самые глубокие океанские воды. В этих глазах можно было утонуть. Она плакала беззвучно, слёзы текли по её щекам – и я не мог понять, чем я так её расстроил.

Помню я и тот день, когда она прибежала ко мне – дождливым унылым вечером, вся мокрая, взъерошенная, испуганная – и попросила о помощи. Мы убегали по крышам, как в кино, как в плохом кино – она тащила меня за руку – и эти вооружённые люди преследовали нас по пятам.

Всё ещё могло закончится хорошо, но они настигли нас. На самом берегу Сены. Я успел оглянуться. Кэти попыталась оттолкнуть меня – но не успела. Они выстрелили.

Боль, неописуемая, невероятная боль пронзила моё плечо. Рука онемела, я не удержался и упал в воду. Последнее что я помнил – крик Кэти. Этот крик – этот голос, полный отчаяния – «ФРАНСУА!» - до сих пор преследует меня ночами.

***

Когда я пришёл в себя, я почувствовал тёплые лучи солнца на лице. Мягкие, нежные – как её прикосновения – как пальчики моей Кэти – и смутная надежда на то, что всё это мне приснилось. Что я сейчас очнусь от кошмара – и увижу её рыжую головку рядом, на моем плече, проведу рукой по её кудрям, поцелую – и она проснётся.

Но нет, я увидел вместо этого чьи-то высокие чёрные сапоги, и мужской голос с лёгким оттенком брезгливости произнёс: «Труп! Как это некрасиво. Оставьте…»

И следом – механический, неживой голос: «Он жив, Ваша светлость, он ещё дышит».

И я снова потерял сознание.

Придя в себя, я увидел, что перед моими глазами покачивалась какая-то трубка, пищали датчики, приглушённый, но всё же мертвенно-голубой свет сразу наводил на мысли о госпитале. Я осторожно огляделся – так и есть, больничная палата. Я попытался сесть – и меня затошнило. Рука всё ещё не действовала, голова болела, во рту был отвратительный привкус. Где же я? Как я сюда попал? Я ничего, совсем ничего не помнил, и только прощальный крик Кэти – имя своё – я помнил отчётливо. Имя и стрельбу. И дождь.

- Вам нельзя вставать! – медсестра, не очень-то молодая, совсем не привлекательная, уже устремилась ко мне, озабоченно глядя на попискивающие где-то сзади приборы.

«И зачем он только вытащил тебя», - буркнула она.

- Где я? Что со мной? – согласен, ужасно банально, но о чём ещё я мог спросить её?

- В больнице, - она отвечала неохотно, будто не желала делиться информацией.

- Где Кэти? – не удержался я от следующего вопроса.

- Не знаю никакой Кэти. Выпейте-ка лекарство и поспите ещё. Волноваться Вам нельзя. Его высочество не простит, если с Вами что-то случится.

- Его Высочество?

- Я ничего более не скажу, - и она вколола мне что-то.

Когда я проснулся снова, было легче. Всё тот же мертвенный свет, всё те же белые стены – и лишь красная роза в вазе оживляла этот невеселый натюрморт.

Видимо, за мной следили, потому что стоило мне открыть глаза, как в палату вошла всё та же медсестра в сопровождении высокого мужчины с длинными светлыми, почти белыми, волосами, с глазами голубыми как Адриатическое море, с лицом злым, породистым и жёстоким. Я посмотрел вниз – на ногах у него были высокие черные сапоги.

«Как это некрасиво!» - вспомнились мне вдруг чьи-то слова. Я сразу подумал, что это его голос слышал я тогда у реки.

В руке у мужчины была алая роза. Не знаю, почему, но я сразу подумал о Кэти. Они не были похожи, нет-нет. Ничего общего, но всё же каждый раз когда я смотрел на него я вспоминал о ней. Не спрашивайте меня, почему – я и сам не знаю. Вероятно, это называется предчувствием или интуицией.

«Где-то она сейчас? Жива ли?»

Я боялся даже думать. Раз эти господа так решительно стреляли, значит, она не могла выжить. Не могла. Я знал, что она умерла, и лишь нелепая, сумасшедшая надежда – а вдруг? Вдруг ты сумела убежать?

Человек слаб, и я не исключение. Я и сейчас плачу за своё предательство. Тогда я предал её в первый раз – когда подумал, что я жив, и обрадовался этому. Когда не покончил с собой, когда пошёл на сделку со своей совестью.

- Как он? – скучающим тоном спросил блондин, глядя на меня не без интереса.

- Лучше, намного лучше, Ваше высочество.

Он улыбнулся – какая же это была холодная улыбка! – и понюхал свою розу.

Улыбка Кэти была улыбкой лукавого эльфа, его же – улыбкой инквизитора.

- Хорошо. Думаю, тебе стоит представиться – это он уже мне.

- А тебе не стоит ли?

Казалось, он оторопел от такой наглости.

- Я хочу знать, где я, что со мной, почему я здесь. И в чьих я руках.

- Когда тебя вытащили из воды, ты оказался в руках провидения. Ты в частной клинике. Этого достаточно?

- Кто стрелял в меня?

- Понятия не имею Какое мне дело до ваших пустых мелких разборок?

- Так это были не твои люди?

- Это было бы некрасиво. Так кто ты?

- Франсуа Рагнар, художник.

- А, художник. Это неплохо. Я было подумал, что ты какой-нибудь сутенёр. Принц Абихан.

- Принц?

Он уже сидел, небрежно положив ногу на ногу, и лишь усмехнулся при виде моего изумления.

- Принц, - наконец томно подтвердил он.

- Почему… почему Вы вытащили меня, принц? Кстати, откуда Вы, принц?

- Откуда я – это тебя не касается. А вытащил… Мне стало интересно. К тому же надо было развеять скуку. Новое лицо. К тому же привлекательное лицо. Это занятно, - и он вышел, насвистывая что-то из Брамса.

«Привлекательное», - подумал я, - «неужели тебе и этого надо?»

Вот тогда я и предал мою Кэти. Когда увидел его глаза – цвета Адриатического моря. Богемная жизнь, знаете ли, предполагает всякое. Я познал и эту сторону жизни, и меня это не шокировало.

Ах, Кэти, если бы я знал, чем всё обернется, я бежал бы оттуда со всех ног. Но я думал, что ты умерла. Я и предположить не мог тогда, что всё так получится.

***

Я выздоравливал. Медленно, тяжело – рана была неприятной, я подцепил пневмонию, кроме того, тоска о моей любимой убивала меня.

Абихан больше не появлялся, но я как-то видел его за стеклом – в соседней комнате.

Медсестра ко мне приходила всё та же, неразговорчивая, неулыбчивая, выполняющая свой долг подобно солдату на посту.

Мне постепенно разрешили вставать, я начал приходить в себя, улыбаться, мне разрешили выезжать в сад – пока что в инвалидном кресле. Я был невероятно слаб, руки не мог поднять, однако же попросил альбом, карандаши, краски и кисти. Всё это мне привезли через несколько часов – отличного качества, очень дорогое, завернутое в бумагу лучшего художественного салона в городе.

Я снова мог творить. Я пытался рисовать – и со всех набросков на меня смотрела Кэти. Но это была не та лукавая улыбка, любимая моя смотрела на меня грустно, с тоской, а несколько раз, задумавшись, я нарисовал её лежащей на мостовой – мёртвой. Я порвал эти рисунки, но видения эти преследовали меня.

Я чувствовал, что за мной наблюдают – и пару раз видел, как за занавеской мелькнули белые, почти платиновые волосы.

После я просмотрел свои альбомы – половину листов в них занимал портрет высокого блондина с глазами цвета Адриатического моря. Мой кошмар и моё наваждение. Я хотел увидеть его хоть раз - чтобы убедиться, что он не пригрезился мне в бреду.

И день настал.

Это был почти счастливый день - я самостоятельно гулял. Впервые. Мне выдали радиомаячок, чтобы меня можно было найти (сейчас я думаю, что они уж конечно волновались не о обо мне, но тогда я в самом деле поверил, что они пекутся о моём здоровье). Я отправился на прогулку в ближайшую рощу – и вскоре дошёл до небольшого озера, чистого и прозрачного. И хоть было холодно, я рад был тому, что могу посидеть у воды и подумать. Я был тепло одет, мне было хорошо, я сел прямо на землю и принялся рисовать. Чье же лицо смотрело на меня теперь, кого я пытался нарисовать? Кэти? Абихана? Их обоих? Я медленно сходил с ума. Я, помнится, застонал от бессилия – её лицо, его лицо, её глаза, его – всё сливалось в единую картину, в мой кошмар.

Видимо, только поэтому я не услышал, как ко мне подошли.

Абихан стоял рядом, задумчиво рассматривая меня.

Я попытался встать – но он жестом успокоил меня. И присел рядом, что было вовсе удивительно. Не спрашивая разрешения, он взял мой альбом и принялся рассматривать рисунки в нём. Рассматривая свои портреты, он косился на меня. Увидев Кэти, он даже не спросил меня, кто это. Сейчас я понимаю, что он ничего не делал просто так, но тогда… Тогда я был глуп. Я был несчастен. Я был раздираем множеством противоречий, я чувствовал интерес к моей персоне принца, я не мог забыть Кэти, мне казалось, что я схожу с ума.

- А ты действительно неплохой художник, - вскользь бросил принц.

- Неплохой? Да я…

- Ты хороший художник, - он засмеялся, и я запоздало понял, что он насмехается надо мной. Так, как он делал всегда – после.

- Ты в самом деле неплохо рисуешь. Пожалуй, такой талант заслуживает большего, чем мастерская на Монмартре.

- Она дорога мне. Но сохраню ли я её? Я ведь не платил…

- Все вопросы решены. Это копейки, я её выкупил.

- Вы-ку-пи-ли? Но зачем?

- Мне скучно. Это ли не повод?

Он смотрел на меня как кот на сливки. Скучающий, богатый, наглый кот. Мне стало жутко.

- Завтра мы поедем в Париж. Ты вероятно скучаешь по нему?

- Я не хочу в Париж.

- Отчего же? – он лениво разглядывал меня, теребя свою розу.

- Я боюсь, - просто ответил я.

- Те люди, которые стреляли в тебя – они ничего тебе не сделают.

- Они искали не меня, - ответил я.

Он лишь усмехнулся и ничего не сказал. Просто похлопал меня по плечу – как породистую лошадь или пса.

- С моей охраной тебе не страшны и те, кто искал не тебя.

Мне стало так холодно, что словами не передать.

***

Мы в самом деле поехали в Париж.

Поехали – не то слово.

Полетели.

Такого великолепного мобиля я не видел никогда в жизни. Думаю, что уже и не увижу. Мягкий, немного старомодный внутри – консервативный, так вернее, с прекрасным баром и вышколенным водителем. Как я узнал после, роботом. У него везде были роботы. Скелетроны. Жуткие твари с тонкими, холодными пальцами.

Париж не радовал меня. Париж, который ещё недавно был для меня воплощением счастья, теперь казался мрачным, унылым городом, дурно пахнущим, грязным, неприветливым. Теперь я замечал лишь грязь, тлен, унылые физиономии заирцев-мусорщиков, недовольные лица, фальшивые улыбки и взгляды.

Париж стал городом, переполненным воспоминаниями. Городом, из которого мне хотелось сбежать – и побыстрей.

- Узнаёшь?

Я очнулся и заставил себя взглянуть в окно – мы были неподалёку от моей мастерской.

- Зачем Вы привезли меня сюда?

- Чтобы ты убедился, что всё в порядке. Хочешь зайти туда?

Я не хотел. Я вообще предпочёл бы оказаться где-нибудь в Америке. Или даже на Луне, как можно дальше от этого города. Но я опять же заставил себя пойти в мастерскую – я должен был посмотреть в глаза прошлому. Я и так был его заложником, я должен был попробовать освободиться от него – хотя бы отчасти.

В мастерской на окне стоял всё тот же набросок – портрет Кэти. Тот, первый, который я сделал, когда мы ещё не были знакомы. Её лукавая улыбка, её взгляд, её рассыпавшиеся по плечам завитки волос – она смотрела на меня, улыбаясь, но мне показалось, что взгляд у неё стал другой. Она будто спрашивала: «Как мог ты забыть меня так быстро?»

- Нет, нет, Кэти, я не забыл, я никогда не забуду тебя…

И только взглянув на Абихана, я осознал, что говорю это вслух. Он с интересом рассматривал этот портрет – с интересом, который мне совсем не понравился. Словно почувствовав мой взгляд, он усмехнулся.

- Ничего, у каждого есть своё слабое место, даже у художников. Особенно у художников, - добавил принц. И засмеялся.

Мне показалось, что в комнате холодно, очень холодно. И такими же холодными были его глаза – на сей раз голубые как зимнее небо, восхитительного голубого цвета, который так редко удаётся даже очень хорошим художникам.

Я взял в руки её портрет. Он казался мне священным писанием в аду, я боялся выпустить его – чтобы не пропасть окончательно.

- Это я возьму с собой. И ещё я хочу работать здесь. Мне необходимо работать. Я должен снова начать писать.

Он промолчал. Он вообще талантливо умел молчать. Умел затягивать молчание. Умел действовать на нервы, доводя собеседника до сумасшествия. До приступов паники, до холодного пота.

***

Вечер был тёплым.

Мы с принцем шли вдоль Сены. Пошлейшее место, пошлейшая прогулка. Я спиной чувствовал охрану – и знал, что принц сам вооружен.

Я вспоминал, что вовсе не так уж давно я гулял здесь с Кэти – и тогда не видел ничего пошлого или вульгарного ни в самой Сене, ни в Эйфелевой башне, ни в молодых художниках, рисующих одни и те же пейзажи на потеху туристам.

Сейчас мы шли рука об руку – я и принц Абихан, принц неведомо какого королевства, неведомо какой земли, человек из ниоткуда. Мы шли рядом, и запах реки смешивался с легким, на грани восприятия, запахом его одеколона. К этому примешивались запахи от сигарет – в тот год многие курили, эта мода снова вернулась в город – и запахи духов проходящих мимо девушек. Девушек, смеющихся девушек, но не было среди них ни одной с рыжими волосами и с зелёными глазами. Проходили и парочки – и я видел, что многие девушки косятся на моего спутника. А уж что касается пар иного рода – то мужчины глаз с него не сводили, а он, принц, кажется замечал всё и только усмехался.

Мы уже подошли к причалу, где туристы садились на прогулочные кораблики. Я было удивился – неужели мы поплывем как все, с этими людьми? Но нет, конечно у него было частное судно, на котором уже был накрыт стол, приготовлена бутылка вина, и совсем не такого вина, которое я пил в бытность свою бедным художником. Прислуга – тоже роботы – молча удалилась куда-то вниз, а мы – мы сели в кресла.

Палуба была закрыта прозрачным колпаком – из какого-то неизвестного мне материала, и я подумал, что уж конечно те, кто попытается заглянуть внутрь, не увидят ничего. Люди провожали глазами наше судно – вид у него и правда был совершенно космический.

Помнится, меня потрясло, что такие вещи существуют в нашем мире и в нашем городе.

- Ну что, - лениво спросил он меня, - ты не жалеешь, что поехал со мной?

Я с ужасом понял, что не жалею, и чувствовал себя предателем – но можно ли было жалеть о чем-либо на борту такой яхты? Деньги, деньги, всё деньги, их запах, их вкус пьянили меня лучше любого вина.

Здесь всё буквально пахло деньгами – и эта яхта, и эти кресла, и этот человек, сидящий напротив – положив ногу на ногу – с бокалом вина в руке. Он, прищурившись, рассматривал вино на свет – и я, как художник, не мог не оценить и этот глубокий цвет, и переливы оттенков на свету, и отблески, ложившиеся на его лицо.

- Можно, – я, кажется, охрип? – можно я нарисую тебя, Абихан? Сейчас, пока ты с бокалом? Всего несколько набросков.

Он улыбнулся и отсалютовал мне бокалом, но я уже не видел, я, как одержимый, рисовал этот тонкий профиль, пряди волос, изящные пальцы – и пытался поймать эти тени на его лице. И конечно глаза – теперь они были как море Средиземное, темнее, чем раньше, но столь же глубокие и волнующие, такого оттенка, который не способна передать кисть лучшего мастера. 

Я рисовал, рисовал, рисовал, пытаясь воспроизвести и эту небрежную, царственную позу, и эти глаза, и эти тонкую, изящную ножку бокала – рисовал, пока не почувствовал лёгкое, едва заметное прикосновение – будто кто-то аккуратно провел пальцами по моей шее. Прикосновение, от которого дрожь пробежала по моему телу, мурашки, покалывание в пальцах – и я понял, что это он, Абихан, стоит сзади меня.

- У тебя густые волосы, - сказал он лениво.

Я не мог ничего ответить – у меня внезапно голос пропал.

Да, я жил в Париже, да, я пробовал всякое, но такого прикосновения… Нет, этого не могло быть. Не могло быть так, чтобы простое прикосновение могло принести такое невероятное наслаждение.

- Это что же, я? – он взял рисунок из моих непослушных пальцев – и усмехнулся. – Что ты молчишь?

- Что я должен сказать? – я прошептал это, чувствуя, что падаю всё ниже и ниже, в пропасть, из которой я уже не смогу выбраться.

Нет, прикосновения Кэти приносили радость – но эта сладостная дрожь! Эти холодные, тонкие пальцы! Нет, это было слишком даже для меня, измученного болезнью и тоской.

Он положил ладонь – господи, какая прекрасная ладонь! – на мою шею и провёл второй по плечу, и от этого прикосновения я чуть с ума не сошел. Кажется, я всхлипнул.

- Я мог бы задушить тебя, - сказал он, но мне показалось, что его голос тоже стал иным.

- Так задуши, - только и смог ответить я, чувствуя его ладонь уже на шее.

И понял, что я давно закрыл глаза.

Его лицо было надо мной – волосы щекотали щеку, и я чуть было не чихнул, когда они попали мне в нос. Шелковые, великолепные волосы, эти глаза, опушенные длинными ресницами, этот невероятный оттенок его кожи – такой холодный и такой живой, будто это и не человек вовсе, а ожившая статуя, лучший образец Лувра, скрытый в запасниках – чтобы не вводить в искушение посетителей.

- Я никогда не делал этого на реке.

- Я делал, - прошептал я, - как-то раз, со случайной подругой. Стоя.

- Как это некрасиво, - фыркнул он, а пальцы его уже расстегивали пуговицы моей рубашки, стаскивали с шеи платок, который скользнул внутрь, под рубашку. Его пальцы скользнули следом за платком – вниз, к напрягшемуся животу, легли на солнечное сплетение, и мне показалось, что там, внутри, каким-то образом оказались подключенные к генератору провода.

Я чувствовал, что всё мое естество тянется к нему – чувствовал невероятное возбуждение, какого не было уже давно.

Любовь моя к Кэти была чистой и светлой, здесь же была страсть, какой я не знал до того.

Сейчас я думаю, что тому могла быть тысяча причин – например, он что-то подсыпал мне в вино, желая развлечься – или же я слишком сильно болел и теперь готов был воспринять любого. Но понимаю и то, что такими мыслями лишь обманываю себя – я хотел его, я тянулся к нему, я предавал себя и память о прошлом – раз за разом, и сам я умирал по частям с каждым его прикосновением. Умирал от счастья, уже ожидая следующего раза – хотя ещё не закончился этот.

Дыхание Абихана было легким, с привкусом гвоздики и дорогого вина, и я понял, что схожу с ума. Я уже не вспоминал о Кэти, когда мы лежали прямо на ковре, и он, отдышавшись, отпивал вино из своего бокала, а я всё ещё не мог дышать и лишь чувствовал биение своего сердца. И одно смущало меня – его вечная ухмылка, которую не смогли стереть даже эти минуты на палубе его кораблика.

Так я пал.

***

Дни наши в Париже текли легко и плавно, лениво, как Сена. Я ждал минут, когда мы оказывались наедине – чтобы снова ощутить его прикосновения, почувствовать его дыхание и увидеть, как он рассматривает меня.

Я боялся этих взглядов – в них иногда мелькало нечто, мне недоступное и непонятное, такое, чего я не мог нарисовать и не мог передать словами. Я привык говорить своими красками и карандашом, но мне не хватало их для того, чтобы рассказать о наших днях.

Я уже забыл, что портрет Кэти хранится у меня – я забыл обо всём. Наверное, я просто боялся вспоминать о ней. О, странные причуды сознания! О, странная избирательность памяти – забыть то, о чём больней всего вспоминать.

Осень выдалась прекрасной, светлой и лёгкой, воздух звенел по утрам, днём я рисовал – Абихана, город, реку, воспоминания о море, я писал легко, но его лицо было везде.

Его – или всё же её? В моих снах они иной раз были так похожи. Она, Кэти, снилась мне иногда – и глаза её были печальны, но я старался забыть и эти сны.

Вечера же… О, эти вечера – они были нашими. Абихан водил меня по Парижу, открывая такие грани жизни города, о которых я даже не догадывался. Маленькие бистро, где мы пили вино и кофе, где я так хотел взять его за руку – и боялся сделать это.

На нас оглядывались, и иногда я улавливал шепоток «красивая пара». Завистливые взгляды женщин – и злость в их глазах, когда они понимали, что мы любовники. Усмешки мужчин – впрочем, в тех местах, где мы бывали, мужчины готовы были принять любую любовь.

Дорогие рестораны, такие, о которых я и мечтать не смел – часто небольшие, где каждый столик поставлен так, что ты видишь своего собеседника, а другие посетители не видят тебя, а официант незримо присутствует за спиной, подливая вино и воду, готовый выполнить любое желание клиента.

Закрытые клубы для своих, с отдельными кабинетами, дорогими коньяками, кожаной мебелью и музыкой, которая волновала так же, как прикосновения.

Абихан не любил ни современной музыки, ни современной мебели, он был восхитительно старомоден и он был живой загадкой для меня.

Я пытался расспросить его несколько раз о его прошлом, но он не ответил. Ни разу не ответил.

***

Я даже не знаю, была ли квартира, где мы бывали, его – или он снимал её.

Квартира настолько изысканно благородная, настолько дорогая – что я терялся сначала. Это было слишком для меня, хотя после я стал думать – а почему нет? Я был талантлив, я был молод – так почему я не мог получить всё, чего был достоин? Почему я, со своим талантом, не могу иметь столько же денег, сколько и этот человек? Чем я хуже всех других, не обладающих моими талантами? Деньги вдруг стали значить для меня много, пожалуй слишком много – но бывает ли так, что денег слишком много?

Я не говорил об этом Абихану, мне казалось, что ему не понравятся такие мысли.

Бывали вечера, которые мы проводили вдвоём – у камина, на ковре, который стоил наверное целое состояние, и на который он как-то по неосторожности пролили вино – и лишь небрежно усмехнулся.

Из динамиков стереосистемы нам пела Эдит Пиаф, и этот сильный, выразительный голос, от которого мне хотелось плакать – сопутствовал нашей преступной страсти.

C'est l'amour qui fait qu'on aime
C'est l'amour qui fait rêver
C'est l'amour qui veut qu'on s'aime
C'est l'amour qui fait pleurer...

 Она пела о любви, и это была уже не только песня – а лунный свет, дождь, ветер, пение улицы, плеск волн – всё было в этих песнях, всё, и под этот аккомпанемент я ощущал дыхание принца на своём плече – подобное этому лунному свету, и печаль его была невыразима, а моё сердце разрывалось от боли.

All day long
Life's a song
Just can't do any wrong
'Cause I love you
Just a glance
When we dance
And I fall in a trance
'Cause I love you
It's like floating on air
With no worry or care
I'm in Heaven enchanted, I swear!
You make fear
Disappear
When I feel you are near
'Cause I love you
What a wonderful thrill
'Cause I know that I will
Always love you
It may not be new
But believe me it's true
When I say "I love you"
All day long
Live's a song
All because I love you.

Я знал, что долго это не продлится – и я верил, что это будет навсегда. В самом деле, разве такие как он не могут остепениться?

Любил ли он меня? Этого я не знаю. Не знаю и сейчас. Думаю, что нет. Но мне было всё равно тогда.

Возможно, я был всего лишь средством, помогающим развеять его скуку. Но я был рад и этому – каждой нашей ночью. Господи, как это было прекрасно!

Картины, которые я рисовал после таких ночей, были великолепны.

Я вставал к мольберту или брал альбом и шел на улицу – и уже ждал вечера, и картины мои полны были ожидания, предчувствия и страсти.

А вечерами всё то же дыхание принца, и его шутки – когда он в людном месте вдруг снова проводил пальцем по моему затылку, и я понимал, что я с ума схожу – и что готов отдаться ему прямо сейчас, прямо на мостовой или за столиком в кафе. Он же, похоже, держал себя в руках – великолепно, будто не испытывал эмоций и чувств. И эта его бесстрастность тоже была прекрасна.

Жизнь моя стала песней – и я всё ждал финала, который не наступал.

Так прошла осень, я уже жил предчувствием новой весны, Абихан устроил мне продажу картин – и я внезапно понял, что могу зарабатывать своим искусством. Вскоре я уже переехал в старинный особняк, но не смог отказаться от своей мастерской на Монмартре, только там я мог творить как прежде.

Абихан бывал у меня, но чаще мы оставались в его квартире – оттуда было ближе до мастерской, да и привычнее. Был ли у него кто-то помимо меня? Не знаю. Впрочем, я вообще ничего о нём не знал.

Зимой он открыл мне ещё одну грань наслаждения – принц оказался великолепным пилотом, у него был несколько флаеров невиданной конструкции, и когда мы летели вдвоём, и он отрабатывал фигуры высшего пилотажа, я, до того не бывавший внутри таких машин, чувствовал, как взмывает она вверх – и Абихан за рулём смеялся от счастья. Я чувствовал, как и у меня расправляются крылья – от этого полёта. Полёт пьянил меня, и после мы летали вдвоём – деля полёт и сны прямо там, в его флаере, на бархатистой коже раскладного дивана. Его кожа была прохладной и столь же нежной, но и на ней были шрамы. И странная татуировка прямо над сердцем. Он не говорил мне о них, а я боялся спрашивать.

Он был поджар и породист, тело его была такого удивительного цвета, что мне казалось временами, что оно светится в темноте.

Каждый раз как я видел его я вспоминал стихотворение Кокто:

Пишу стихи, пока он спит, любовник мой –
Спит золото волос и пола знак златой.
Но скоро этот знак, завороженный снами,
Поднимется, как ствол, как мраморное пламя,
Колонной золотой он встанет, чуть круглясь.
Здесь мрамора с огнем так ощутима связь.

Я готов был любоваться им – часами, ночами напролет, в эти минуты я был художником – настоящим художником, готовым воспевать его нагую красоту в своих полотнах.

Я ложился рядом, аккуратно, стараясь не разбудить его случайным прикосновением.

Его дыхание в эти мгновения щекотало мне ухо, и я готов был отдать всё за ещё один его выдох – чтобы ощутить, как завиток моих волос скользит по виску.

 ***

Время шло.

Мне было хорошо, очень хорошо, но недели сливались в месяцы, время шло, и однажды настал момент, когда он стал часто пропадать – иногда на день, иногда на два-три, а иногда и на неделю. Иногда я слышал его разговоры – в них часто мелькали слова «ГРИП», «Тёмная Звезда», а также упоминалась чья-то зеленая жижа вместо мозгов. Собеседника его звали Блейд, так я подслушал. И одеваться он стал странно – периодически являясь в каком-то странном плаще, высоких сапогах. Всё чаще он бывал в крайнем раздражении, швырял бутылки в стены, иногда становился буйным – и тогда часами мог метать ножи в мишени. Впрочем, я, как художник, не мог не отметить, как красиво подчёркивает этот белый, с розовым отливом, плащ цвет его кожи и синеву глаз.

Я понял, что ревную, и кроме того заметил, что на моих картинах все чаще появляется Кэти. Я прятал эти картины, но однажды он заметил.

Я ожидал, что он швырнет бокал в стену, как имел обыкновение делать всякий раз как был недоволен. Но нет, он внимательно рассматривал её – и наконец задумчиво, как бы между прочим, спросил: «Кто это?»

- Одна знакомая, - ответил я, понимая, что краснею.

- Знакомая, которую ты рисуешь часто, чаще, чем обычно.

- Женщина, которую я любил. Давно.

- Давно ли? Расскажи мне о ней.

Я не хотел. Видит бог, я хотел промолчать.

Мы снова поехали к нему – в то наше убежище, с камином и неисчерпаемыми запасами дорогого коньяка.

- Ты так и не хочешь ничего рассказать мне об этой девушке?

Я мог бы сопротивляться словам – но этим прикосновениям? Я пьянел, рассказывал, захлебываясь словами и слезами, а он слушал и мрачнел – всё больше и больше.

Я рассказывал обо всём – и о том, как мы гуляли по городу, и как выезжали за город,  и как я ударил её однажды – я говорил, говорил, говорил, чувствуя невероятное облегчение – наконец-то я мог рассказать об этом хоть кому-то!

- И ты так легко забыл о ней? – спросил Абихан вдруг.

- Я никогда не забуду её, - ответил я, понимая, что это только и есть настоящая, чистая правда.

- А что же ты тогда делаешь здесь?

- Она погибла. Её убили. Мне повезло,  я выжил…

- По-вез-ло? Это ты называешь везением? А меня ты забудешь столь же быстро? – презрение в его голосе резало подобно ножу. Голос его холодил кожу и кровь. Я вдруг понял, что в этот момент потерял его – навсегда.

- НЕТ! Я не могу забыть её, я не забуду тебя, я уже ничего не понимаю. Спаси меня от меня, если сможешь, принц, убей, только не оставляй в одиночестве!

- А может тебе просто надо, чтобы кто-то помогал тебе продавать картины?

- Нет, о нет, конечно нет, я талантлив, я заслуживаю лучшего, но ты… Она… Вы оба… Я не знаю, как с этим жить, не знаю, не знаю, не знаю!

 Я напился до беспамятства в ту ночь, я кричал, я бесновался, к счастью, я не помню почти ничего из того, о чём говорил – к счастью, потому что предпочёл бы предать забвению и эту ночь.

***

Дома, в особняке, следующим днём я нашел – случайно, будто знак судьбы, портрет Кэти – тот самый, который нарисовал после нашей первой встречи.

Я сидел и смотрел на него – в её глаза, на этот изгиб губ, рыжие завитки волос – и думал, что он прав, что я забыл её слишком быстро - и что знание об этом будет со мной всегда.

Смотрел и не понимал, как мне жить дальше.

Теперь у меня было всё – дом, моя мастерская, деньги, много денег, столько, что нам с ней вдвоём хватило бы на всю жизнь. На безбедную, обеспеченную жизнь

«Нам с ней вдвоём… Глупец! Тебе не быть с ней вдвоём – никогда!»

Понимание этого – только теперь – обрушилось на меня. Я кажется застонал, подумал о том, что надо бы выпить – и испугался, что, напившись, я что-нибудь сделаю с собой.

А ведь был ещё он – прекрасный принц неведомых земель, от чьих прикосновений у меня перехватывало дыхание, чьи руки я и сейчас чувствовал на своём теле – всегда, даже когда его не было рядом.

Кэти была моей душой, Абихан же – страстью, и я впервые не знал, что важнее. Кэти была светом, Абихан же был – тьмой.

Я начал рисовать – памятуя о том, что лишь творчество спасало меня раньше.

Я рисовал как одержимый – снова он, она, они оба вдвоём – эти видения особенно пугали меня, не давая спать.

Рисовал, рисовал, рисовал, жалея, что я не курю, забывая поесть, не глядя на часы, пытаясь передать своей кистью всё что я чувствовал.

Я вдруг понял, что у меня множество её портретов – в одежде и обнажённой, в полный рост, сидя, лежа, до пояса, на улице и дома.

А теперь я не мог понять, что я рисую и кого – я сходил с ума, чувствовал это нарастающее безумие, понимая, что в одиночку мне с ним не совладать.

Принц появился через неделю после того разговора – мрачный, усталый, а посмотрев на меня, сказал, что я похож на драного кота.

В самом деле, я не спал и не ел несколько суток.

- Отдохни, художник, - усмехнулся он, разглядывая безумный полёт моей фантазии. На картине они были вдвоём – он прижимал её к себе, а она улыбалась ему.

Вопреки обыкновению он и пальцем ко мне не притронулся, и я был благодарен ему за это. Я был не в силах сегодня выдержать ещё и это.

- Я не устал.

- Выпьешь?

- Нет. Нет, ради бога! Разве ты не видишь, что со мной?

- А что с тобой, кстати? Ты на себя не похож.

- Да я кажется схожу с ума. Уйди, бога ради, уйди, я не выдержу сегодня…

- Я хотел тебе предложить выставить твою картину в салоне.  Лучшем салоне в городе.

- Мне всё равно, - ответил ему я, - забирай любую.

- Я хочу выставить вот эту, - он подошел к портрету Кэти.

- ЭТУ? Но почему эту?

- Потому что я знаю, что именно на эту картину найдётся покупатель. Рано или поздно.

- Ты что-то узнал о ней?

- А если и так? Это теперь тебя не касается.

- Нет, касается! Касается! Это моё дело и её, не твое.

- Моё, раз уж меня угораздило связаться с тобой.

- Уходи.

- Я вернусь завтра. Шел бы ты спать.

- Да. Да, наверное, спать – это лучший выход, да…

Разговаривая с ним, я уже снова был у мольберта – и снова не понимая, кого из них двоих я хочу нарисовать.

- Почему я не могу любить вас обоих? Почему?

- Она возненавидела бы меня с первого взгляда, уж поверь мне. Если бы узнала, кот я такой.

- Она жива? Скажи мне!

- Как быстро за забываешь теперь меня, - он засмеялся. Я понял, что он меня провоцирует, но уже не мог не отвечать. – Так же, как и свою подругу. Теперь тебе только и остаётся что смотреть на её портрет. Поставь его в свою спальню пожалуй. И мой портрет туда же – на случай, если тебе захочется разнообразия.

Я попытался ударить его, но он ловко увернулся и заломил мне руку за спину. И слегка, как умел только он, дунул мне на затылок – и провел рукой по позвоночнику, и это прикосновение жгло даже через рубашку, а он нарочито медленно вел рукой по спине, опускаясь все ниже, заставляя снова забыть всё и простить всё что могло бы быть между нами. Что за удивительная магия была в его пальцах? Магия, от которой я терял рассудок.

- Дааааа, - прошелестел его голос у меня за спиной, - вот как всё просто. Вот тебе уже и нет дела до твой Кэти.

Меня трясло, я готов был убить его и умереть над ним – но он снова усмехнулся, отстранившись, и мягко сказал: «Поспи, художник. Это всё, на что ты годен сегодня».

- Нет, не уходи, нет… Не уходи.

Но он уже исчез.

***

Я беззвучно плакал, скорчившись на полу - и снова напился. А напившись, снова рисовал, одержимый всё тем же демоном – двумя демонами – и имена им были Абихан и Кэти.

Уснул я там же, на полу своего особняка, у мольберта, пьяный и без сил.

Во сне они являлись мне оба – и всё кружилось в бесконечном танце – он, его руки и глаза, её волосы, море, флаер, мастерская, камин, слабый солнечный свет на зимней реке, окна Монмартра, художники, рисующие прохожих, голоса Эдит Пиаф, Сержа Гинзбура и случайных прохожих, звук наших шагов в старинных соборах и «Революционного этюда» Шопена.

Проснулся я совершенно больным, на холодном полу, чувствуя себя совершенно разбитым – и думая о них обоих – снова.

Но лишь смежу глаза, как вижу
его - в Анжу, ее - в Париже,
и только я отстал от стаи,
в больнице век свой коротая.

Я не выспался, хоть проспал довольно долго. За окном лил дождь, свет был серым, жемчужным, холодным, но я снова встал к мольберту - как одержимый, как сумасшедший. Я уже не мог и дня прожить без их портретов – будто он, Абихан, своими словами напророчил эту противоестественную привязанность художника к своим творениям.

Так я и рисовал, когда он пришёл за мной – и за картиной.

Мрачно посмотрев на меня, он подвёл меня к зеркалу – и там отразилось усталое, безжизненное лицо, недельная неопрятная щетина, спутанные волосы, красные глаза. Руки мои дрожали – от усталости и от выпивки, от перенесенной боли, от того ещё, что мои картины перестали нравиться мне. Они оба получались недостаточно прекрасны, не такие, какими видел их я – мне казалось, что я разом утратил мастерство.

- Приведи себя в порядок и выпей, художник, в таком виде картины важным заказчикам не продают. Давай, у тебя скоро будет интересная встреча. И на твоем месте я бы поехал в свою мастерскую, там у тебя получалось лучше.

Он почти силой заставил меня побриться, вновь принять человеческий облик, заставил выпить красного вина и что-то съесть, а его подручные – эти гнусные роботы – уже наводили порядок в доме.

- Ты будешь со мной, когда мы будем в галерее?

- А где же мне быть, - он поморщился, - поехали, у нас мало времени.

Он не притронулся ко мне, даже не взглянул толком на меня, он смотрел только на картину – и мне совсем не понравилось, как он посмотрел на Кэти. 

Когда я понял, где будет выставлена моя картина, я оробел – на такое я не смел и надеяться. Портрет Кэти повесили так, что его увидел бы сразу всякий. Но это означало и признание моего нового статуса. И деньги, деньги, которые мне раньше только снились, о которых я лишь мечтал.

- Ты уверен, что это должно быть здесь?

- Ещё как уверен. Она наверняка не забыла тебя, художник, если бы была жива, конечно.

- Ты ведь знаешь, что с ней стало, знаешь.

- Не начинай снова. Мне нечего сказать тебе по этому поводу.

- Ты должен сказать мне. Ты не имеешь права.

- Не имею, вот как? Ну что ж… ты прав, я изучил этот вопрос. Признаться, твоя история заинтриговала меня. Ты хочешь быть с ней?

- Я…

- Ну вот. Предал её, предал меня. Не стесняйся, что ты.

- Я не знаю, что делать, – я ненавидел его в эту минуту.

- Рано или поздно она появится здесь, около этой галереи. Я всё просчитал. Я узнал, что она не погибла тогда.

- И ты давно это знаешь?

- Нет, совсем нет. Недавно. Но то, что узнал о ней… Да, она стОит того.

- Я не отдам тебе её!

- А я и не прошу. Нужна мне какая-то там…, - он не договорил. - Если мне потребуется – я всё возьму сам и уж с тобой не посоветуюсь. А, художник, как ты думаешь, что она скажет, если узнает, что между нами было?

Он сделал вид, что хочет потрепать меня по щеке.

Я дёрнулся – понимая, что если он прикоснётся ко мне ещё раз, я уже не уйду от него никогда. Лицо его вдруг утратило всякую привлекательность, став злым и жестким.

- Так вот если она появится – сообщи мне. Мне нужны сведения об организации, на которую она работает. Это преступная организация. Не более того. Не знаю, как ты их получишь, это не моё дело. Сведения передашь мне. И после этого ты можешь оставаться с ней. Надеюсь, что ты не предаешь её ещё раз. Она заслуживает большего, чем ты. Большего и лучшего.

***

Я отказался от его помощи и пошел в мастерскую пешком. На мольберте стоял неоконченный рисунок. Какой-то натюрморт. Я пытался заставить себя работать, но мысли мои всё время возвращались к Кэти. Я не мог не думать о том, что тысячи людей смотрят на её портрет, снова черные тени прошлого зашевелились в углах моей комнатки, зашуршали, зашебуршали, перекрывая даже голос Гинзбура.

Я приходил в себя, постепенно погружаясь в рисование – пока не понял, что снова их лица проступают даже из букета цветов.

«Нет! Нет, я не могу больше, нет, нет, нет…» - шептал я себе самому. Мне некого было просить о прощении – кроме себя самого, но себя я как раз простить и не мог. Я понимал, что долго я так не выдержу, что это безумие захватит меня быстрее чем я сумею освободиться от него. Я заставлял себя думать, что я не вижу их, что это причудливая игра теней, не более – и вдруг мне почудился стук в дверь.

Я проигнорировал этот звук.

Абихан не имел обыкновения стучаться, а никого другого я не ждал.

Поэтому когда дверь распахнулась – я сперва не понял, что произошло.

- ФРАНСУА! – её голос, её крик – и она сама, Кэти, в дверях. Живая и здоровая.

Я уронил кисть, я онемел – я поверить не мог. Она? Живая? Настоящая?

Она была удивительно спокойна. В ней не было той игривости и лукавости эльфа, что была той весной, но она оставалась такой же красивой. Грусть и боль поселились теперь в её глазах, но они были всё такими же ясными, взгляд их был таким же внимательным, а рыжие завитки волос так же волновали меня.

Впрочем, глядя на неё, я не мог отделаться от ощущения, что в её чертах заметны его – будто внутренним зрением я видел не только Кэти – но и Абихана.

Она осталась такой же скрытной – я попытался узнать, что с ней было, но она только отмахнулась, сославшись на недостаток времени.

Да, она сказала, что увидела свой портрет и сначала не поверила, что всё это правда. Да, она счастлива, что я жив. Да, - сказала она, посмотрев на меня внимательно и серьёзно – да, я люблю тебя и жила все эти месяцы воспоминаниями. А ты?

Я, наверное, покраснел, потому что вспомнил, как я проводил эти дни.

- А я, я… - я заплакал. Я не знал, что сказать ей – я будто снова выпил из целебного источника, который изгонял черноту из моей души.

- Бедный мой, - она поцеловала меня, и я только и мог что вздрагивать от каждого её прикосновения. Руки её обладали целебной силой, по крайней мере, именно так  я думал тогда.

Мы отправились на прогулку – по нашим местам, в любимое некогда кафе, по знакомым улицам и переулкам.

Около Триумфальной арки какая-то сумасшедшая машина чуть не сбила её, я лишь успел оттолкнуть Кэти – но вот её сумочка… Вернее, то, что было в ней. Кэти сказала, что это всего лишь часы – но глядя на неё, я не поверил ей. И вспомнил, что она работает на преступную организацию. Коммуникатор? Вероятно. Что ж, тем лучше. Теперь она не сможет связаться со своими товарищами, и, возможно, сумеет вырваться из их лап.

Если до того у меня были сомнения, то теперь их не осталось. Я достал препарат, развязывающий язык всякому – подсыпь в вино, а после спрашивай, не стесняйся – подопытный ничего не вспомнит, а вот ты узнаешь всё, что нужно. Своеобразная сыворотка правды. Я намеревался подсыпать его Абихану – чтобы узнать наконец его тайны. Но подумал, что в данном случае будет более уместно, если я помогу Кэти и себе. И ему – ему ведь были нужны сведения об этой проклятой организации, которая однажды чуть не убила мою девочку

Снова начинался дождь. Я был счастлив – я держал её за руку, чувствовал её пальчики, мог любоваться её вздёрнутым носом и улыбкой. Мне пока было довольно и этого.

Я надеялся, что успею всё сделать до того, как она проснётся.

Она всё рассказала мне – про то, что их база рядом с Шербуром, в море. Что же это была за могущественная организация, ежели база у них была под водой?! Да, её надо было спасать и немедленно.

***

 Я приехал в свой особняк и вызвал Абихана. Разве мог я предположить, что на неё сыворотка подействует не так, как надо? А ведь я мог догадаться, на неё все лекарства действовали странно, вернее, почти не действовали. Я должен был понять, что всё пойдёт наперекосяк, должен был почувствовать.

Но держа в руках кассету  с информацией, я вдруг подумал, что моих денег может и не хватить нам – если я в самом деле хочу её спасти. И что я заработал больше – за то время, что я думал, будто её нет. За то время, что я был с ним – за то, что он обманывал меня. За то, что принц так поступил со мной. Я не собирался мелочиться.

- Вот тут все данные, - сказал я ему, - их база около Шербура. Но я требую за эту кассету ещё 100 миллионов франков.

Он кажется растерялся – такого он явно не ожидал. После холодно усмехнулся и сказал беззвучно: «А я говорил что единожды предавший будет предавать и впредь».  Я скорее прочитал это в его глазах – невероятное презрение и даже отвращение.

- Ты всё о своих деньгах, - сказал он. – Какой же ты художник, раз все твои мысли о них?

И в этот момент сзади выстрелили. Кассета разлетелась на куски, а мне обожгло руку.

- О, а вот и знаменитая Кэти Джеймисон, - проговорил он насмешливо.

Он стал говорить что-то о том, что я предал её и о том, что я работаю на другую организацию – как я понял, ту, против которой сражалась моя Кэти, я плохо соображал в тот момент и пожалуй вряд ли вспомню всё.

Я пытался объяснить Кэти, что эти люди оценили мои картины, я верил, всё ещё верил, что Абихан смог оценить моё величие – с его удивительным чувством прекрасного.

Он же ответил, что всё это мазня и не более.

Мазня! Мазней может были картинки по заказу, но портреты Кэти! Портреты Абихана – нет, это мазней не было и быть не могло.

Я вскочил, несмотря на боль в обожжённой руке, раскрыл двери в зал с картинами – там везде была она, я позаботился об этом. Везде она, везде. Его портреты я до поры до времени спрятал в подвал, а сам особняк собирался выгодно продать.

Кэти выглядела потрясенной, она молча смотрела на то, как я открываю одну за другой двери комнат – и в каждой – мои картины, моё бесценное искусство, всё то, что я создал за свою жизнь и что лишь теперь оценили по заслугам.  Она мочала, опустив руку с бластером – и в её глазах были слёзы.

Я забыл о том, что Абихан смотрит нас, я пообещал ей дворец -  который только и сможет вместить мой талант, который сможет вместить всё то, что я ещё создам. Я обещал осыпать её золотым дождём – из тех денег, которые наконец заплатят за моё искусство. Я говорил, что буду рисовать и рисовать – чтобы заработать больше, ещё больше, чтобы мы с ней не нуждались ни  в чем.

- У нас с Вами есть что-то общее, Кэти - ухмыльнулся принц.

Я замер, я испугался, что сейчас он расскажет ей всё.

Но она не стала слушать. Она была очень храброй, всегда была – и теперь не струсила.

- Я не прощу тебя за то, что ты сделал с ним! Никогда не прощу!

Я услышал топот многих ног – скелетроны, проклятые твари, к которым я так и не смог привыкнуть, ворвались в мой дом – чтобы уничтожить и рушить всё, чтобы жечь мои картины. Чтобы лишить меня всего, что я имел.

Кэти пыталась спасти меня – невероятно, немыслимо, но она пыталась сделать это для меня даже после того, что увидела и услышала парой минут назад. Она в самом деле любила меня! Каким же я был глупцом, раз позволил увлечь себя призрачными богатствами и ласками этого холодного, скользкого как змея человека! Как я мог! Они жгли всё, начался пожар, и я бросился в это пламя, не думая о себе и надеясь лишь на то, что погибну в этом огне – и что она сумеет спастись и в этот раз. Я надеялся только на то, что не причиню ей большей боли, чем она пережила. И надеялся на смерть.

***

Боль, которая пришла, когда я приходил в себя, была невыносимой. Пахло гарью, было трудно дышать, меня тошнило, мне было плохо – но что страшнее всего – я  кажется ослеп. Одним глазом я не видел ничего вовсе, вторым – лишь слегка. Я не мог понять, почему всё так – но понял, что по злому капризу судьбы я выжил.

- Нет, - застонал я, - нет, нет, несправедливо, нет…

Кто-то шел ко мне – я услышал, как хрустят под каблуками обломки моей жизни.

«Пусть это будет не Кэти! Пусть пожарный, спасатель, врач – но только не она! Пожалуйста!»

Видимо, я говорил это вслух.

- Нет, это не Кэти. И не спасатель. Ты рад?

Его голос, холодный, насмешливый – напугавший меня до предела.

- ЗАЧЕМ? – мне было трудно говорить, я задыхался, мне было больно.

- Что зачем?

- Зачем ты здесь?

- Решил проверить, что и как. А тут вон какой сюрприз. Смешно.

- Ты добьёшь меня?

- Зачем? – лениво осведомился он. – Какой в этом теперь смысл? Ты предал всех кого можно, но более всего ты предал себя. Если бы ты не предал её, ты был бы несчастен, но чист. Если бы ты не предал после меня и ещё раз её – ты бы ещё оставался человеком. А теперь… Живи.

- Но как мне жить теперь? Я не хочу этой жизни.

- А придётся, милый мой, придётся. Придётся жить. Но конечно не так, как ты привык.

- У меня есть просьба к тебе…

- Какая же?

- Не говори ей… Не говори, что я жив.

- Не все ли тебе всё равно?

- Нет… Нет, - я подполз к нему, потому что встать не мог. Я уже не думал, что унижаюсь, я не думал ни о чём. -  Ради нашего прошлого…

- Да, было неплохо, - сплошное безразличие, не более, будто ему в самом деле плевать.

- Неужели в тебе нет ничего человеческого? Неужели тебе наплевать на всех?

- В некотором роде, художник. Да, уж лучше бы ты был сутенером.

- Лучше бы я умер тогда…

- Ну тогда ты бы не встретил меня.

- И жил бы…

- Как жил? – он засмеялся. – Ты вроде бы собирался умереть до встречи со мной.

Он издевался даже в такую минуту.

- И я умер бы…

- Вот так-то лучше. Умер, говоришь? Нет. Теперь живи и мучайся. Помни.

- Она выжила?

- Она?

- Ты знаешь, о ком я, знаешь, не смей…

- Ах, та девушка, которая любил и доверие которой ты предал? Пока да. Выжила. Но мы с ней ещё встретимся, не сомневайся. И кто-то из нас после этой встречи вероятно не выживет. А что, ты намерен встретиться с ней? У тебя и на это хватит наглости?

Да, я мечтал об этой встрече. Да. Но его голос в этот момент… И смел ли я обременять её теперь? Когда она думает, что меня больше нет.

- Да, ты прав. Я не хочу, чтобы она узнала…

- Брось, у тебя ничего уже не осталось. Почему ты просишь?

- Не ради себя, ради неё. Подумай хотя бы о ней…

- Ну что ж, это аргумент. Это красиво. Хорошо, пусть не знает.

- Я ещё хотел попросить…

- Да ну? – я не видел его, но представил себе, как выгибается его бровь, как насмешливо кривятся губы.

- Да. Убей меня!

- Вот уж нет.

- Ради нас! Ради…

- Ради того, как ты стал вымогать у меня деньги? Как ты решил продать не только эту твою Кэти, но и меня? Ради этого тебе пожалуй стоит жить.

- Но я не смогу больше рисовать!

- Вот и прекрасно.

Я увидел его сапоги – мне пришлось прищуриться, напрячь зрение – чтобы разглядеть их. Я попытался поцеловать этот сапог, хоть так вымолить у него смерть – теперь. Я был готов на всё – лишь бы умереть.  Он брезгливо отдёрнул ногу.

- Не унижайся ещё больше, - голос его стал почти прежним – мягким, человеческим, - Тебе и так ниже некуда. Не надо. Я пожалуй отправлю тебя на нашу лунную базу. Чтобы у тебя даже искушения не возникло попробовать связаться снова с ней. Или со мной. Там работает наш изобретатель, человек вспыльчивый и необщительный, идеальная компания. Там не достать ни кистей, ни красок. Конечно, доктор может одолжить тебе карандаш, но тут уж я ничего не могу сделать. Ну пока. Мои роботы позаботятся о тебе.

- НЕТ! НЕТ! Ты не можешь быть таким жестоким…

- Ты же мог требовать у меня деньги. Прощай. Да, кстати, за тобой будут следить. Чтобы ты прожил всю отпущенную тебе жизнь.

Он развернулся. И ушел.

***

Роботы в самом деле переправили меня к этому сумасшедшему изобретателю, предварительно подлечив мои раны. Но глаза мне лечить никто не стал – я понимаю, что это было сделано по указанию принца. Я сначала бесновался, кричал, плакал, а после успокоился. Я был бессилен. За мной в самом деле присматривали.

На луне было скучно, и я  поневоле стал вспоминать всё. Всё прошлое, всю свою жизнь, всё, что я натворил.

Всё и все.

Там я узнал о противостоянии ГРИП и Макрона, там узнал и о роли Кэти в этой войне – и том, что я мог уничтожить всё хорошее в этом мире тогда. Потому лишь, что не доверял своей любимой. Впрочем, и она не доверяла мне – иначе всё было бы иначе.

Там же, на базе, я узнал и о том, что война закончилась.

И уже там я случайно узнал о том, что Абихан и Кэти вместе теперь. Этот причудливый узор судьбы – я ведь предчувствовал его, когда рисовал их вместе, как всякий великий художник, я умел смотреть в будущее.

Но даже теперь, когда я предчувствую свою грядущую смерть, я иной раз замираю от восторга, чувствуя прикосновение красивых, изящных, сильных пальцев к моему затылку – и просыпаюсь в слезах, понимая, что это лишь сон и что это – навсегда.

Назад к оглавлению

Авторское право (с) Stray_cat_mary

Распространение и коммерческое использование всего произведения или его частей без разрешения автора запрещено законом!!!